Корнилов говорил, зал слушал и понимал правоту генерала. Слушал, но воспринимал по-разному. Если правая сторона зала с надеждой, то левая – с досадой. Было ясно, что если Корнилов наведёт в стране порядок железной рукой, то о революции и справедливой жизни для всех можно будет забыть на долгие годы.
– Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа и я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины, и я верю в то, что боеспособность нашей Армии, ее былая слава будут восстановлены.
Но я заявляю, что времени терять нельзя ни одной минуты. НУЖНА РЕШИМОСТЬ И ТВЕРДОЕ, НЕПРЕКЛОННОЕ ПРОВЕДЕНИЕ НАМЕЧЕННЫХ МЕР!
Зал, правая сторона, проводил Корнилова аплодисментами. Говорил Корнилов, конечно, всё правильно, но кто это всё будет исполнять, проводить в жизнь, не сказал ни слова. Чувствовалось лёгкое разочарование от речи верховного главнокомандующего.
Но донской атаман Каледин, выступивший после Корнилова решительно, по-казачьи потребовал от правительства упразднить Советы и комитеты, восстановить в армии дисциплину.
– В грозный час испытаний на фронте и внутреннего развала страны, нас может спасти от окончательной гибели, – говорил он, – только действительно твёрдая власть, находящаяся в опытных, умелых руках лиц, не связанных узкопартийными программами, свободных от необходимости после каждого шага оглядываться на всевозможные комитеты и Советы.
Это уже был явный намёк на Корнилова. Правая часть зала взорвалась громом аплодисментов, а левая возмущёнными криками и свистом.
Дальше выступало много ораторов, наконец, ближе к полуночи этот поток иссяк. Совещание закончилось, пора подводить итоги. Слово взял министр-председатель.
– Я минут на десять, – сообщил он, но увлёкся, речь затянулась надолго.
Заключительная речь получалась всё более и более эмоционально, Керенский уже мало и сам понимал, о чём он вещал. Но заявил, что правительство не поддастся давлению ни слева, ни справа.
– Пусть будет то, что будет, – кричал он. – Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно и их топтали. Так сам затопчу!.. Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, и буду думать только о государстве!
С галёрки, где находилась любопытствующая публика, испуганный женский голос воскликнул: «Не надо!» Зал, правая и левая части, заулыбались.
Керенский закончил речь и обессиленный свалился в своё кресло.
Совещание окончилось, люди стали расходиться.
Всё задуманное Керенским провалилось, ни какой поддержки он не получил. Страна жаждала твёрдую руку, и это был не Керенский.
7
Несколько дней по окончании Московского совещания в российском обществе, в правой его части, кипели страсти. Кричали, разговаривали, спорили и делали вывод, что Корнилова поддержат с удовольствием, если он одержит победу над правительством. А так – нет. Корнилов же понял, что его поддерживают безоговорочно.
В Москве в свой вагон Корнилов пригласил создателей и руководителей «Общества экономического возрождения России» крупных финансистов и предпринимателей Путилова и Вышнеградского.
Корнилов приступил к делу сразу, не изворачиваясь и не лукавя, как казак:
– Я решил послать в Петроград корпус разогнать большевиков. Но разогнать мало, надо арестовать. Чтобы большевики не разбежались из Смольного и чтобы избежать уличного боя, нужно организовать внутри Петрограда выступление… Для этого потребуются средства. Нужно собрать офицеров, юнкеров. Нужны деньги, чтобы разместить людей перед выступлением, кормить. Можете ли вы мне дать деньги?
– Вот так сразу? – спросил Путилов.
– Что-то смущает? – ответил Корнилов.
– Да нет, на доброе дело денег найдём, – сказал Вышеградский. – А что Керенский?
– А что Керенский? – не понял Корнилов.
– Как он относиться к вашей инициативе, генерал? – пояснил Путилов.
– У меня сложилось впечатление, что большевиков он опасается, – сказал Корнилов. – Какие у него могут быть возражения?
– Да, это верно, – сказал Путилов. – Только не мы одни распоряжаемся деньгами. Но, думаю, с этим проблем не будет и ваши посланцы, генерал, могут в Петрограде зайти за деньгами.
– Куда именно, сообщим дополнительно, – сказал Вышеградский.
Почти весь год в офицерской среде, да и не только в ней, тлели заговоры. Там, где собирались больше двух человек и шли разговоры о будущем России, участники считали себя заговорщиками.
В августе 1917 это усилилось. Нашлось знамя контрреволюции – генерал Корнилов. И все как-то инстинктивно боялись большевиков. Сравнительно не большая фракция партии социал-демократов, по сравнению с миллионной партией социал-революционеров внушала опасения. Большевики не только говорили, они ещё и действовали. И этой силе надо что-то противопоставить. Но кроме разговоров противопоставить было не чего. И все дружно надеялись на Корнилова, вольно или не вольно, подталкивали его к решительным действиям. А в чём должны были заключаться эти решительные действия главнокомандующий и сам не знал. Ни какого плана по установлению военной диктатуры у него не было. Но все думали, что есть, не может не быть.
Ждали выступление большевиков с целью захвата власти в конце августа начало сентября. Газета «Русское слово» 19 августа писала:
«По имеющимся в распоряжении правительства сведениям, большевики готовятся к вооруженному выступлению между 1 и 5 сентября. В военном министерстве к предстоящему выступлению относятся весьма серьезно. Ленинцы, по слухам, мобилизуют все свои силы»
Ленин из своего убежища в Финляндии писал, что это чудовищная провокация.
В воскресенье, 20 августа, в Петрограде состоялись выборы в городскую думу. Большевики получили треть голосов. Это ещё больше подхлестнули слухи о большевицком выступлении.
Наконец случилась всеми ожидаемая трагедия – 21 августа пала Рига. О немецком наступлении, где, когда и какими силами начнётся, знали все. Солдаты на фронте митинговали: воевать или нет. Когда началось наступление, просто побежали. Командование пыталось организовать контрнаступление, но армия плохо управлялась. Это обошлось России в 25 тысяч русских жизней.
Всё это вместе убеждало главнокомандующего в правильности его выводов и побуждало к действию.
Керенский с Московского совещания вернулся подавленным и совершенно разбитым. И тут же вызвал к себе Савинкова.
Савинков по-военному вытянулся в струнку, щёлкнул каблуками, кивнул головой и хмуро сказал:
– Кому прикажите сдать дела?
– Какие дела, Борис Викторович? О чём это вы?
– Вы приняли мою отставку.
– А… Вы об этом, – вяло, безразличным тоном сказал Керенский. – Кто это знает кроме нас с вами? Забудьте. Вы ничего не подавали, я ничего не принимал.