Сын Божий как будто не овладел грехом и тьмой мира, не победил смерти. Они хотят овладеть миром против Сына Божия, навсегда остановить жизнь и предать мир смерти навеки…
Господи Сил, яви нам сильных вождей, сынов света. Или Царство Твое захватят сыны тьмы… С какой жадной яростью сами люди срывают с себя Божье сыновство!
Не сходится в одно тело и отбрасываемая им тень. Но в человеке сходятся тело и дух.
Человек только на 1/3 из мяса, костей. Больше 1/2 его жизни – сон и видения, вымыслы, вдохновение. Жизнь человека – его сны о себе. Человек смешан со сновидениями. Вся людская жизнь – шествие по снам. И бывают вымыслы отвратительные, как Коммуна. Но были и еще будут сны прекрасные, величественные. Святые сны человека о самом себе.
Каждый человек, если хорошо подумает, поймет, что он – видение, исчезающее видение. Я, Ганье д'Абен, капитан Святейшего Престола и генерал Коммуны, – тоже видение.
Шут, одетый в земную ветошь, в гремящую и кровавую мишуру, блудный сын, потерявший отчий дом, обезумевший сын Божий – вот человек.
В конечном счете, после неудовлетворенной горечи и болезней от всех вожделений, жизнь каждого – только трепет надежд, обольщений, светлая ткань вдохновения и видений.
Я слышу всюду, всегда вокруг музыку, как бы колеблемую фата-моргану. Эта небесная музыка и есть жизнь, светлый покров над нами:
Только одно прекрасно в человеке: вечное слышание небесной музыки, его вдохновение, полет к бесплотному совершенству.
Потоки духов, духи света и духи тьмы борются в мире. Те и другие – люди. И вот ворвались снова духи тьмы, чтобы сдернуть, затоптать, погасить светлый покров, звучащую фата-моргану.
Бах был, Шуберт, Бальзак… Боже мой… А после них снова пошлость и скотобойня террора. Расстрелы. Заложники. Толпы арестованных. Время остановилось. И это после того, как Бетховен…»
Домбровский перекинул страницу, но на обороте было пусто. Ганье д'Абен не дописал. Домбровский сжег и последний лист на свече. Пепел бесшумно летал в огромном камине, как черные мотыльки…
А на рассвете, холодном, сыром, – точно был не апрель, а ноябрь, – к батальонному пикету у Сен-Дени вышел долговязый национальный гвардеец в кепи с оборванным козырьком. Он подал отсыревший пропуск, «35-го батальона, Андре Жанен», сказал, что ищет товарища, жестянщика Пинелли, Антонио Пинелли.
Его пропустили. Он пошел вдоль канавы, по жесткой траве. Он заметно озяб, засунул руки в карманы шинели и насвистывал. Внезапно кому-то в пикете показались странными, подозрительными его острые плечи, как он насвистывает и его разбитые, облепленные глиной сапоги на босу ногу. Кто-то окликнул.
Он не оглянулся, пошел быстрее. Ему закричали «назад». Он побежал.
Выстрел за выстрелом. Его сбили в канаву. Он раскинул руки и прижался щекою к мокрой глине так, точно слушал торжественное.
Это был мятежник Ганье д'Абен. Он слушал небесную музыку.
Из сапог торчало тряпье, а мокрая шинель сбилась на мертвеце горбом.