Удачливыми были и шептуны, которые наговорили про бояр такое, отчего менее именитый царский слуга уже давно бы почил на плахе: Иван Челяднин таскал из казны золотишко в горшках; Морозов Михаил продавал скот с Сытного двора, а Федор Шуйский позарился на царское белье, оставленное на просушке во дворе.
Теперь против каждого из бояр Малюта Скуратов имел ябеду с дюжинами свидетелей, и оставалось только выбрать день, чтобы доложить государю о службе бояр.
Но медлил Малюта, и было отчего! Думный дворянин начинал осознавать, что в его руках находится власть, которая будет сродни царской. Каждый из бояр имел грешок, а он, подобно усердному грибнику, терпеливо выискивал их и складывал в корзину. Да вот только урожай получался ядовитым — отведает его государь да издохнет!
Это была власть не только над боярами, но и самим царем, который рискнул перепоручить смекалистому слуге часть своего влияния. Иван Васильевич доверился Малюте Скуратову так же слепо, как младенец вверяет себя своим родителям.
Теперь Малюта мог все: стравить бояр, находясь при этом в стороне; примирить между собой враждующие роды и даже заставить государя согласиться с теми решениями, которые он обычно отвергал.
Как распорядиться этой властью, Малюта пока не представлял. Она была настолько тяжелой ношей, что могла похоронить под собой и не такого силача. Ее бы Вяземскому или Шуйскому, вот те заставили бы прыгать государя, как скомороха во время веселья.
Самый большой грех бояр заключался в том, что каждый из потомственных князей помнил уделы предков и, не таясь, говорил о том, что царь ему не указ, и еще неизвестно, кому на троне сиживать. Иван-то от младшей ветви Рюриковичей пошел! И рожей больно на Овчину-Оболенского похож. Государю следовало бы помнить старину — на городах должны князья сиживать, а не безродные дьяки.
Малюта и сам не знал, стоит ли все говорить государю. Может и не поверить. Господа-бояре не первый год самодержцу служат, не одно их поколение у московского стола сиживало. Как бы царский гнев против верного слуги не обернулся. Подумав, Малюта Скуратов решил положиться на Божью волю: если на Введение будет оттепель, тогда с челобитной к царю повременит.
Однако просинь удался.
Через молочную кашу облаков проглядывала синяя даль. Небо могло бы показаться речным отражением, если бы поверхность Яузы не была покрыта льдом, который уже был стоптан и наезжен настолько, что казалось, будто бы санному пути по крайней мере с десяток лет.
На Лубянке, куда уже целую неделю крестьяне свозили сани и дровни со всех окрестностей, шел санный торг. Сани были на загляденье, такие, что и садиться было жаль. Мастера украшали их рисунками, вырезали на поручнях фигурки и обивали низ теплым мехом.
Григорий жил на Лубянке — как раз напротив торга.
Проснулся он спозаранку, в самую темень, дохлебал щей, запил кваском и повелел вывести из стойла мерина, а тут и солнце появилось, да так распогодилось, что не выйти на улицу было грех. Светило заставляло подносить руку к глазам, слепило так, как не бывает и летом.
Григорий Лукьянович понурился по сторонам, потянулся разок, надвинул на самые уши папаху и повел мерина к торгу.
Сани выстраивали рядком, в длинные улицы. Здесь можно было встретить троичные сани, парные, особенно много было одиночных. Но все это было не то, что искал Григорий Лукьянович. Думному дворянину нужны были галицкие сани, которые всегда расписывались так красочно, что напоминали пасхальное яйцо. Однако больше было коломенских, ростовских, заприметил он даже владимирские, но вот галицких была только пара. Скуратов ходил вокруг них, как кот вокруг сала: трогал полозья, пробовал пальцами обитый мех, ковырял ногтем краску, но с деньгами расставаться не торопился. Можно было бы взять звенигородские, которые мало чем уступали знаменитым галицким саням — и расписаны не хуже, и полозья так заточены, что и летом можно разъезжать, — но в почете были не они. Не случайно все бояре и окольничие предпочитали разъезжать в галицких санях, которых они имели по нескольку пар для разных случаев: одни для охоты, другие чтобы на богомолье выехать, а вот самые нарядные — это к царю!
Малюта Скуратов не желал отставать, и прогадать он тоже не хотел, потому примеривался долго, а на затылке от напряжения выступила обильная испарина. Снял Григорий шапку, остудился малость и опять стал прицениваться.
— Ты бы мне гривенник уступил, — наседал на мужика Малюта, хотя чувствовал, что не удастся уломать мастерового, даже на полкопейки.