А на следующий день Циклоп Гордей принимал в свою братию полсотни нищих, которым обещал покровительство и всякое сбережение даже от лиха государева.
Просто так в орден Гордея не попасть — важны заслуги перед миром, и каждый, кто искал покровительства всемогущего татя, проходил испытательный срок, выпрашивал милостыню на базарах, грабил купцов на въездных дорогах и непременно отдавал часть «нажитых» денег всемогущему вору.
Находились лихие люди, которые смели перечить могуществу Гордея, и никто из бродяг не удивлялся, когда особенно строптивых находили с перерезанным горлом где-нибудь в лесу, а то и в глубоком колодце.
Виноватых, как правило, не искали, заявят воеводе на бесчинство, а он велит выпороть для верности подвернувшихся бродяг, потом, махнув рукой, отпускает бедолаг восвояси.
Чаще на убийство не заявляли вообще — выловят покойника из глинистого пруда да и свезут в Убогую яму. А иначе нельзя — Гордей Циклоп под боком, заявится среди ночи и отвернет ябеднику башку.
В свою братию Гордей Циклоп принимал с той торжественностью, с какой Иван Васильевич устраивал пиры; но если царь проводил свои забавы при огромном скоплении народа, да так, чтобы полыхали свечи, сияние которых мало чем уступало дневному светилу, то Циклоп Гордей предпочитал ночь, желательно такую темную, чтобы и луна не рискнула выбраться на небо; вместо просторных светлиц Гордей предпочитал развалины старой башни, а то и просто кладбище, но обязательно старенькое, чтобы от страха холодел затылок.
В этот раз Гордей Циклоп выбрал для клятвы полуразвалившийся монастырь, стоявший вдали от основных дорог, который словно оберегал свое древнее целомудрие и поэтому никого не хотел пускать в пределы дубовых стен. Если кто и забредал нелегким случаем во двор, поросший мхом, то кроме чертей и кикимор никого не мог разглядеть, и бежал, сломя ноги, подалее от гнилого места.
Место это считалось святым испокон веку, древние стены помнили еще скиты отшельников времен Владимира Мономаха. Поговаривали, что воздвигли монастырь два душегубца — Захарий и Матвей, известные на всю Москву своими многочисленными злодеянии: будто награбленного ими добра хватило бы на постройку десятка мурованных монастырей.
Грехи были искуплены тем, что в неделю была роздана великая милостыня, а на остаток добра были воздвигнуты небывалой крепости стены. Осколок былого величия сумел перешагнуть через несколько столетий и гнилым зубом засел посредине дремучего леса.
Кроме крепких стен и ветхих келий, на монастырском дворе сохранились две каменные плиты, под которыми лежали кости известных душегубцев. Всю жизнь два татя были вместе, почили тоже в один день, когда писали на сводах собора суровый лик Христа, лопнул канат, держащий леса, и расшиблись Матвей и Захарий о каменную твердыню. А с высоты купола на безжизненных иноков небесной карой взирали строгие глаза Господа.
Не отпустил, видать, душегубцам Бог прегрешений.
Вот у могилы бывших татей Гордей Циклоп частенько принимал в свое братство, приговаривая при этом:
— От греха до святости всего лишь шаг! — И добавлял уже с грустью, глядя в черное, как последний грех, небо — Может, и я когда-нибудь в пустынь уйду, грехи замаливать.
К обряду посвящения нищих в братство Циклоп Гордей готовился так же основательно, как царь Иван к причастию.
Раз в полгода Москва испытывала засилье нищих и бродяг, которые собирались в столице едва ли не со всех русских земель. На всех рынках скупались хари, и, гляди на это обилие масок — домовых, чертей, бесов, кикимор и леших, — чудилось, что вся нечистая сила, покинув подвалы, болота и глухие лесные уголки, сбежалась в стольную для того, чтобы почтить своим присутствием вошедшего в силу монаха.
Немногие знали, что в этот день на могиле двух больших грешников, а теперь святых состоится такое пиршество, какому позавидовал бы неистощимый на потеху самодержец. Бесовские пляски будут до самого утра, а ворожеи, обратившись взором в сторону угасшего солнца, будут взывать к умершим, тревожа их прах, а в воспарившие души вселять беспокойство.
О таком празднике Гордей Циклоп сообщал загодя, вот потому с каждого уголка его многочисленного братства в столицу спешили ходоки бить челом великому татю, потешиться на всеобщем балагане и ощутить себя маленькой частичкой в великом царствии бродяг и нищих.
В этот день к заброшенному монастырю ближе к полуночи сошлось несколько сотен бродяг, и факелы в их руках напоминали множество огненных ручейков, которые постепенно сливались в одно русло полыхающей светом реки.