В зимнюю пору смеркается быстро, едва отъехали от Москвы, а ночь так густо облепила поезд, словно кто-то набросил на всю округу непроницаемое покрывало. Царь задерживаться не хотел, а потому бегство продолжалось уже в темноте, только иной раз колонна останавливалась, чтобы высветить факелами дорогу.
У большого села царь велел устраиваться на ночь. Повелел привести старосту, и рынды немедленно выполнили наказ государя, притащили перепуганного мужика и бросили в ноги государю.
— Всех моих людей по домам разместишь, а я в самом большом доме остановлюсь. Поживу там денек-другой. Все понял… господин? — избежал привычного обращения Иван Васильевич. Холопы только у царей и бояр бывают, а если теперь он «Иванец московский», так, стало быть, все для него господа.
Мужик, видно, ошалел от близкого присутствия самодержца и только мотал головой, не в силах вымолвить и слова. А может, подзабыл от страха все слова, вот потому и напрягал морщинистое чело. Увесистый подзатыльник, щедро отвешенный Федором Басмановым, значительно прояснил его память, и он стал тараторить без умолку:
— А как же, государь?! Как же не найти?! Все будет так, как надо! В доме у меня жить станешь. Атласные простыни тебе постелю, всю челядь к себе отправлю. Как же не найти?! Вот счастье-то мне на старости лет привалило! Никогда не думал, что государь в моем доме почивать станет!..
— Не государь я более, — стал подниматься с саней Иван Васильевич, — бояре меня из Москвы прогнали, вот поэтому я и бедствую. Оставил я свое царствие и иду сам не знаю куда. Видно, счастье искать, которое меня покинуло. Так что не зови меня более государем, для тебя я… Иван Васильевич. А если Иваном назовешь, так не обижусь.
— Как же можно?! — перепугался мужик. — Неужто прогнали?!
— Прогнали, хозяин… А теперь пойдем, вставай с колен да веди в свой дом.
Огонь от фонарей, словно ветхую ткань, в клочья разрывал темноту, освещая дорогу государю.
У старосты Иван Васильевич прожил целую неделю. Это не царские хоромы, но дом был обжит и просторен, а потому государю он приглянулся.
К самодержцу теперь челядь обращалась не иначе как Иван Васильевич, а холопы за неделю и вовсе разучились бить челом; посмотрит разудалый молодец на шею, где еще неделю назад висели царские бармы, и проговорит:
— Щи на столе стынут, Иван Васильевич. Хозяин зовет.
Хозяин обедал с Иваном Васильевичем за одним столом, а челядь, с делом и без дела, пялилась во все глаза на державного гостя. В лице хозяина Иван Васильевич встретил благодарного слушателя и, прежде чем отправить ложку в рот, подолгу жалился на судьбу, перечисляя козни бояр.
— Столько лиха они мне причинили, что и не перечислить, — говорил самодержец, — жену мою отравили, в малолетстве в голоде и в холоде держали, а сейчас и вовсе решили с вотчины меня вытолкать.
— А если бы ты не ушел, Иван Васильевич?
— Порешили бы! Наговором каким или зелье отравное в питие подсыпали бы, — хлебал с ложки жарких щей Иван Васильевич.
— Выпороть их за это мало, Иван Васильевич.
— Мало, — живо соглашался царь, — другой бы на моем месте в заточение бы их отправил, а я по своей доброте терплю. А потому что рассуждаю я по-праведному — близких слуг, как и родственников, не выбирают. Еще их деды моему деду служили, а потому и я должен их службу принять.
— Все верно, Иван Васильевич, — выпивал винца хозяин.
— Понятливый ты. Мне бы таких слуг поболее, когда я царем был, вот тогда и смуты бы не было. Может, и я бы свое царствие не оставил. Если бы я сейчас на царствие остался, то непременно тебя окольничим бы сделал! А там, глядишь, боярином бы стал.
От такого откровения душа у старосты млела, и улыбка растекалась так обильно, как плавленое масло по горячей сковородке. Не чаял он таких слов услышать. Дед его лапотником был, отец в холопы себя продавал, только он сам едва разжился — старостой стал. И кто бы мог подумать, что сам царь чин окольничего сулить станет. Только вот заковырка одна махонькая имеется: будто бы Иван Васильевич без удела остался, и староста едва сдержался, чтобы не присоветовать государю возвращаться в стольный град.