Силантий с Нестером пошли по Арбатской дороге, мимо Лебяжьего государева двора, мимо Конюшенной слободы. Впереди возвышался купол Божьего дома. Не один раскаявшийся тать нашел приют под его гостеприимной крышей. У Новинского монастыря заканчивался Земляной город. Нестер шел уверенно, Силантий чуть поотстал, но не упускал из виду его белую рубаху.
— Где же мы Яшку-то сыщем? — нагнал Нестера Силантий.
— Найдем, — уверенно отзывался тот. — Яшка везде! Если царь господин среди своих бояр, то Яшка господин среди его холопов. Это кажется, что Яшки нет, а власть его уходит куда дальше, чем тебе это может показаться. Я ведь с Яшкой-то давно знаком. Когда он еще монахом бродячим был, вместе с ним по дорогам ходили. Это я уже позже чеканному делу выучился. Может, и Яшка нас к делу пристроит, монеты будем резать, — предположил Нестер. — Сколько я Яшку знал, а никогда не перестаю удивляться — как это в нем святость с неистовостью уживаются. Бывает, молится целыми днями, от иконы не отходит, на другой день водку пьет, а потом опять грехи замаливает. Видно, он и сейчас такой: прежде чем чью-то душу к Господу отправит, так сначала молиться будет. А в монастыре он сидеть не любил, все говорил: «По мне лучше милостыню собирать, чем в толстых стенах томиться».
Незаметно вышли к Москве-реке. У моста караульщики разожгли костер, над которым висел огромный котел. Варево издавало сладостный дух и вызывало аппетит. Пахло мясом. И Силантий почувствовал, как ему не хватало именно мясного супа с сытным куском, поесть бы парной говядины, а за нее и Богу душу отдать можно.
Один из караульщиков подошел к котлу, лениво ковырнул его ковшом, и котел благодарно забулькал, освобождаясь от горячих паров. Зло полыхнуло пламя, далеко в воду забрасывая огненные искры, которые веселыми светлячками рассекли темень да и погасли.
— Эй, кто такие? — лениво окликнул караульщик проходивших мимо Силантия с Нестером.
— Посадские мы, — бойко отвечал Нестер, — подзадержались малость в городе. Вот сейчас домой идем, заночевать-то негде.
— Ишь ты… посадские! — засомневался караульщик. — По харе разбойной видать, что вор. Царь-то амнистию объявил, вот вас сейчас в городе как карасей в небольшом пруду. Ладно, пусти его, Григорий. Амнистия так амнистия. Не будем государев праздник омрачать. Пускай себе идет, только ежели вор, дальше плахи всё-равно не уйдет. Не прощаюсь я с тобой, стало быть. Эй, слышь, как там тебя?!
С натужным стоном отворились ворота. Потом вновь стало тихо. На башне разбуженной птицей заскрипели часы, и на колокольне Спасской башни трижды ударили в колокол.
Была полночь.
Силантий с Нестером прошли по мосту. Где :то далеко за спиной вспыхнуло красное зарево: то догорали последние костры, и темнота еще плотнее, еще глуше охватила крепостные стены. Мост был крепкий, и толстые доски едва поскрипывали под ногами мастеровых.
— Выбрались, кажись, — с облегчением проговорил Силантий.
Дорога проходила через посад, который все еще не хотел засыпать и продолжал разделять с государем радость. Кое-где в окнах робкими мотыльками билось пламя свечи, в одном из дворов какой-то мужик пьяно и весело тянул удалую казачью песню, а ему в ответ сонно отозвалась корова и умолкла на самой высокой ноте, не дотянув своего отчаянного «му».
Нестер и Силантий оставили позади посады, и вышли на Можайскую дорогу. Они не чувствовали усталости, и рассвет показался им неожиданным. Сначала поредевшая малость тьма показала впереди небольшую деревушку: дома веселыми грибками разбежались по пригорку. Потом ночь выпустила дальний лес, а сама отодвинулась к горизонту и там умирала, проглоченная красной зарей. И все отчетливее и яснее стали проступать контуры вздремнувшей чащи: ручейка, особенно голосистого в этот ранний час; поляны, белой скатертью, выделяющейся на фоне темной сосновой чащи.
Наступил рассвет.
Вдруг Силантий увидел, что им навстречу шагает чернец. Он появился Из ниоткуда, словно был порождением прошлой ночи, ее грешным плодом; а возможно, это ночь укрылась в его темной пыльной рясе до следующего дня. Вот встряхнет монах одеянием, и темнота вновь постепенно окутает землю: сначала лес, потом ручеек, а затем и поляну.
Монах шел не спеша, чуть прихрамывая, без интереса поглядывая на приближающихся путников. Высоченный и сгорбленный, он походил на жердь, обряженную в монашеское платье. Вся фигура его выражала покорность, даже колени слегка согнуты, готовые продолжить прерванный разговор с Богом. Только взгляд у него был шальной и никак не хотел соответствовать униженному виду монаха.
Милостыню не подадите? — монах остановился как раз напротив Силантия и внимательно посмотрел на путника.
Силантий поежился: таким голосом не милостыню просить, а с кистенем на большой дороге стоять. И, глянув в открытую ладонь старца, опешил: ее избороздило множество линий и трещин, словно она принадлежала не монаху, полному сил, а пустыннику преклонных лет.
— Пойми, добрый человек, нет у нас ничего. С острога идем. То, что было, на прокорм пошло и караульщикам пришлось отдать, так что не обессудь.
— За что в остроге сидели, странники? — поинтересовался монах. — Неужто ограбили кого?
— Не грабили мы никого, мил человек. Служили мы на Монетном дворе у боярина Федора Воронцова, а тот вор оказался, монеты у себя в подворье делал. Вот за то и поплатились, что рядом с ним были.
— Ишь ты! Страдальцы, стало быть, — посочувствовал монах.
— Как есть страдальцы, — отозвался Нестер.
— А куда путь держите?
— Да сами еще не знаем, милой человек, видать, туда, куда глаза укажут.
— Хм… И не боитесь? Грабят сейчас на дорогах, а то и вовсе могут живота лишить. Вот выйдет такой, как я, да и отберет все! Вы про Яшку Хромого слышали?
— Как же не слыхать? Конечно, слыхали! Только видеть его не доводилось. Лютует он, говорят.
— Лютует, — печально соглашался монах. — Находит на него такое. — И, зыркнув бесовскими глазами, добавил — А ведь я и есть тот самый Яшка Хромой… Что? Испугались? — с довольным видом разглядывал он опешивших путников. — Эй, Балда, поди сюда! — И тотчас из кустов навстречу Нестеру шагнул детина величественного роста, огромный и лохматый, как медведь. — Обыщи-ка их. Чудится мне, что не сполна они исповедались перед монахом, может, под портками чего утаили?
— Побойся Бога, монах, — взмолился Силантий, — если мы и грешны, то уж не до того, чтобы под портками у нас шарить. Нет у нас ничего! — Балда уже сделал шаг.
чтобы сграбастать молодца и заголить до самой головы рубаху. — К тебе мы идем, Яков! У тебя хотим служить!
— Ишь ты! — крякнул Яшка от удовольствия. — В тати решили податься? А не боязно? За это ведь государь наказывает. Ну-ка, Балда, покажи путникам свои руки с царскими метками.
Громила приблизился вплотную к Нестеру и показал руки с безобразными язвами вместо ногтей.
— Видали? Вот так-то! Не далее как два дня назад у палача гостил. Вот вместо калачей ему ногти и повыдергивали. И если бы не амнистия царская, так голову бы на плахе оставил. — И уже другим голосом, в котором слышался неподдельный интерес — Что, действительно монетное дело разумеете?
— Чеканщики мы, резать умеем.
— Ну что ж… были чеканщики у боярина Воронцова, будете чеканщики у Яшки-вора.
После венчания на царствие Иван Васильевич с Пелагеей расстался. Обрядил ее в монашеский куколь и в сопровождении строгих стариц отослал в Новодевичий монастырь. Пелагея свою участь приняла спокойно: поклонилась в ноги московскому государю, перекрестилась на красный угол и вышла из царских покоев.
Иван Васильевич остыл к Пелагее так же быстро, как и воспылал. Еще вчера она была всемогущая госпожа, перед которой сгибалась дворовая челядь, а сегодня оказалась брошенной девкой. Кто-то пнул ее в спину, подталкивая к выходу, а дряхлая и злобная старица зашипела вослед: