Грешить перед женитьбой Ивану было особенно сладко. Это все равно что вдоволь поесть перед долгим постом. Хотя митрополит уже не однажды подходил к самодержцу и укоризненно наставлял:
— Ванюша, совсем ты греха не боишься, девок к себе в горницу водишь. До свадьбы пять дней осталось! Стало быть, три дня ты во грехе живешь. А что наказано уставом православным? Воздержание перед свадьбой от жен до восьми дней! Потерпел бы, Ванюша, малость.
— Знаю, отец Макарий, что грешен, только ведь я этот грех без молитв не оставляю, шибче всего за него поклоны кладу! Давеча, прежде чем к бабе прикоснуться, тысячу раз поклонился. И после того как познал, опять тысячу. До сих пор поясницу от усердия ломит.
Митрополит только хмыкнул. Что этому бесу тысяча поклонов? Он и тьму поклонов готов отложить, чтобы до самой зореньки грешить.
И сейчас, вспомнив слова митрополита, Иван решил пойти в Молельную комнату, которая встретила его запахом ладана и распаленного воска. Царь скинул с себя халат, встал перед иконой и принялся усердно отбивать поклоны:
— Раз… прости меня, Божья Матерь, — разогнул царь спину, — два… отпусти мне сей грех… три… дай мне силы, чтобы воспротивиться соблазну… тринадцать… сокруши праведным гневом беса, что искушает меня, — крестил Ваня грешный лоб. — Иисусе во Христе, будь же милосердный к рабу своему.
После просьб и молитв Ивану полегчало, словно освободилось место в душе для нового греха.
— Эй, стольник!
На зов государя в Молельную комнату вошел щуплый отрок осемнадцати лет, И если бы не жиденькая светлая бороденка, которая едва начинала кудрявиться, его можно было бы принять за девку.
— Здесь я, государь!
— Лукерью покличь. Может, во дворе где с бабами глаголет. И еще вот что… На народ ее не веди, проходи там, где потемнее, пускай лица ее не видят. Еще пусть обмоется и благовониями себя помажет, а то пакостницей в постелю полезет.
— Слушаюсь, государь.
— А теперь ступай… помолюсь я еще.
Стольник осторожно притворил за собой дверь. Иван подумал и для крепости решил положить еще сто поклонов. Делал это царь с какой-то затаенной яростью: вставал на ноги, потом опускался на колени, крестился и затем касался лбом мраморных плит, затем снова разгибался и опять падал на колени. И если бы не обет покаянных молитв, все это можно было бы воспринять как чудачество молодого государя. Иногда он бросал взгляд на икону Богородицы, и тогда видел, как Ее лицо становилось всепрощающим.
Стольники и кравчие уже загодя сложили дрова, которые теперь огромными кучами возвышались на царском дворе и в иных местах. Дрова будут сожжены не тепла ради, а просто так, для свечения и веселья во время первой брачной ночи. Иногда к поленницам подходили жены с санками и выпрашивали у караульщиков дров. Караул в этот день был не строгий, отроки с удовольствием засматривались на красивых девок и позволяли выбирать сушняк, которого было заготовлено под самые крыши. На царском дворе, пробуя голос, заиграла суренка да и смолкла, а следом за ней ударили литавры и так же неожиданно утихли.
Несмотря на холод, который держался уже с Макариева дня, народу в Москве было много. Это не только посадские, прибываюшие в Москву на каждый праздник в надежде отхватить лишнюю краюху и отведать задарма браги, в стольную приходили из окрестных городов нищие и бродяги с дорог, чтобы вдоволь испить и поесть. Они заняли всю городскую башню, и ночь напролет оттуда раздавались пьяные голоса и слышался женский визг. Караульщики не тревожили расшумевшуюся бродяжью братию, которая поживала по своим законам, только иной раз, когда шум делался невообразимым, стража покрикивала на разгулявшихся. Это помогало не надолго, и позже все начиналось сначала. Горожане опасались появляться здесь в ночное время, так как не проходило дня, чтобы кого-нибудь не ограбили и не порезали в пьяной драке. Чаще всего несчастный оказывался бродягой или нищим. Покойника стаскивали на одну из улиц, а потом неузнанный труп караульщики забрасывали на телегу и отвозили в Убогую яму.
И только Василий блаженный мог безбоязненно, костлявым привидением расхаживать среди бродяг.
Базары в этот день были многолюдны. Особенно много народу было на Москве-реке, где торг шел каждую зиму. Накануне на базар явились боярские дети и скупили для царской свадьбы всех соболей. Торговаться не стали, и купцы получили за товар золотыми монетами и новгородскими гривнами. На базаре говорили, что весь кремлевский двор был устлан персидскими коврами. Всех дворовых людей нарядили в золоченые парчовые кафтаны и сафьяновые сапоги, а еще для простых людей заготовили множество бочек с вином и кушанья всякого без счета.
К Кремлю подъезжали иноземные послы, удивляя московитов своим платьем и манерами. Они расторопно спрыгивали в рыхлый снег и, отряхивая длиннополые мантии, что-то лопотали на гортанном языке. Мужики простовато всматривались в их босые лица, и восклицания без конца будоражили толпу:
— Глянь-ка, лицо-то совсем безбородое, как у бабы моей! И поди дознайся теперь, кто приехал — не то мужик, не то девица!
— По портам как будто бы мужик, а вот по платью вроде бы баба.
— А может, и вправду баба, смотри, какие волосья длиннющие!
Иноземцы умели собирать большие толпы, располагали к себе широкими улыбками, какой-то заразительной веселостью, на них смотрели как на большую диковинку, с тем же немеркнущим интересом, с каким обычно разглядывали ручных медведей. Детишки, подбираясь поближе, строили рожицы и тотчас прятались за спины мужиков.
Иноземцы совсем не обращали внимания на ротозеев, по всему было видно, что они привыкли к таким встречам. Слуги расторопно стаскивали тяжеленные сундуки на снег, а немцы в богатых волчьих шубах уверенно распоряжались.
— А на ноги посмотри, — восклицал кто-нибудь из мужиков. — Башмаки такие бабы носят! И не поймешь, что за порты такие — не то ляжки толстенные, не то ваты в штаны напихано!
Въезжать в Кремль не разрешалось даже послам, и потому сундуки грузили на сани, и слуги, впрягаясь в лямки, тащили поклажу вслед за хозяином.
Мужики не расходились, провожая немцев любопытными взглядами. Все в них было странным, начиная от одежды и заканчивая речью. Даже улыбки, которыми они щедро одаривали собравшихся, казались особенными.
Один из иноземцев — высокий здоровенный детина в короткой волчьей шубе и черно-бурой шапке, по всему видать, важный боярин — шел впереди, в руках он держал какое-то заостренное орудие, и длинная рукоять так и играла разноцветными каменьями.
— Стоять, немчина, куда прешь?! — вышел навстречу послу молодой караульщик. — Чего это ты на государев двор с копьем вошел? Или порядка нашего не знаешь? Не положено с оружием к государю входить! Сдай свое копье! — Караульщик уже потянулся к оружию, но в ответ услышал яростное восклицание. — Аль не доволен чем?! Так мы тебя сейчас взашей, а еще государю расскажем, что ты на свадьбу с булавой пришел!
Вперед посла вышел незаметный человек, который и ростом и видом своим был полной противоположностью вельможе, только одет он был так же нарядно: на плечах меховой плащ, шапка из куницы. Проковылял на кривеньких ножках к караульщику и произнес бесцветно:
— Господин посол говорит, что это не оружие, а отличительный рыцарский знак. И отдать в руки его он никому не может, это значило бы оскорбить его честь.
— Ишь ты! Как же это не оружие, когда оно под булаву заточено. Да им не то что человека, медведя завалить можно!
Человечек повернулся к детине и что-то сказал. В ответ вельможа быстро затараторил, и, даже не зная языка, все поняли, что посол шибко бранился.
Мужики не расходились, с любопытством наблюдали за тем, что произойдет дальше. Походило на то, что это будет поинтереснее, чем пляска ручных медведей.
— Думает, ежели он немчина, так при оружии и во дворец может подняться, — подначивал караульщиков горластый сухой старик. Грудь его, несмотря на сильную стужу, была расхристана, и на тонкой тесемочке болтался медный крестик. — Это таким набалдашником хватить по темечку, так и не станет человека. А тут, виданное ли дело… к самому государю-царю идет!