— Стало быть, прошение писать надумали самому государю? — упрятал он монету глубоко в кафтан.
— К нему, — отвечал Нестер. — Отпиши ему об том, что желаем быть при его милости, как и прежде, чеканщиками, и что в плутовстве боярина Денежного двора Федора Воронцова замешаны по наговору… Напиши еще, что служить царю мы будем пуще прежнего, если поверит царь-батюшка крестному целованию холопов своих.
Дьяк слушал молча, поглаживая пятерней большую плешь, которая блестела особенно сильно не то от выступившего пота, не то от частого поглаживания. Ворот кафтана у дьяка был распахнут, а на сорочке было видно отвратительное жирное пятно.
— Доброе письмо будет, — качнул он головой и стал ножиком править перо. — Напишем так… «Великому князю, царю и самодержцу всея Руси Ивану Четвертому Васильевичу Второму от холопов его челобитная»… Как тебя звать?
— Нестер… а товарища моего Силантий, — живо отозвался кузнец, несказанно довольный высоким слогом письма.
— «…Нестера и Силантия. Позволь, государь, как и прежде, заняться чеканным делом…»
Нестер и Силантий вместе с другими просителями становились на Гостином дворе, где обычно устраиваются жалобщики, приезжавшие в Москву за правдой со всей волости, а то и с дальних окраин Руси. Ябеды и челобитные были отданы в приказ, и жалобщики с нетерпением ждали вызова на Челобитный двор. После трех суток ожидания на Гостиный двор явился посыльный и, грозно глянув на просителей, застывших перед ним, как перед важным чином, сообщил, что выслушать их готов сам государь Иван Васильевич, а потому они должны не мешкая ступать в Кремль.
Наделав паники среди жалобщиков, посыльный уехал, а Нестер с Силантием долго не могли решить, в чем предстать перед самодержцем.
Наконец, собравшись и нарядившись, жалобщики гуртом затопали в Кремль.
— А царь-то нас по тяжбе каждого вызывать будет? — спрашивал у Силантия здоровенный детина. — Или разом всех заслушает?
Было видно, что отрок робеет, и его тревога понемногу перебралась и в Силантия.
— Думаю, разом всех, — поразмыслив недолго, добавил: — А может, и каждого в отдельности.
Показался Кремль: празднично полыхали на заходящем солнце купола Архангельского собора. Мужики замешкались, а голос караульщика уже торопил:
— Ну чего стали? Царь-батюшка ждет!
Они прошли на царскую площадку — прямо перед ними Грановитая палата и множество крестов на самой крыше заставили еще раз согнуться. Здесь же, на площадке, расхаживали бояре, дьяки, по каким-то делам сновали служилые люди.
— Красное крыльцо решеткой закрыто, — подивился детина. — Мне приходилось бывать в Кремле, но такое я впервые вижу.
Увиденному великолепию ребячьим восторгом дивился и Силантий. Вот какой красотой себя царь окружил! Однако решетка перед Красным крыльцом было делом невиданным.
— Как же царь спускаться будет? Не положено государю через задние покои шастать, как простому служилому.
— А может быть, Красное крыльцо наколдовал кто, вот и держат за решеткой, пока колдовские чары не сойдут.
Но скоро на Красное крыльцо один за другим стали выходить ближние бояре. Силантий среди прочих узнал и бывшего дьяка Денежного двора Василия Захарова. Он красовался рядом с Михаилом Глинским и внимал его быстрым речам. На самой верхней ступени застыл Федор Шуйский; прячась от слепящего солнца, боярин из-под руки смотрел на двор. Затем показались князь Юрий Темкин и Захарьин, и караульщики, желая оказать честь родне царя, распахнули двери перед Григорием Юрьевичем поширше.
Вдруг двор перестал скучать. Оживился.
— Рынды кресло для государя несут, — послышалось из толпы.
Действительно, четверо рынд несли царское кресло, и бояре, забыв про степенность, проворно отходили в сторону, пропуская царскую стражу. Отроки поставили кресло на самую верхнюю ступень и застыли по обе стороны, а следом в сопровождении караульщиков появился и сам Иван.
— Государь вышел!
— Царь идет!
Иван Васильевич совсем не обращал внимания на приветствие слуг, только слегка качнул головой и уселся в кресло, обхватив крепкими пальцами резные подлокотники.
Жалобщики ошалели от увиденного, от присутствия царя и ближних бояр и, замерев в поклоне, стали ждать разрешения разогнуться.
На царскую площадку вышло три дюжины жильцов и, выставив вперед рогатины на просильщиков, потребовали:
— К царю идите! К самой решетке! Иван Васильевич вас видеть желает.
— Это что же, мы через решетку на царя смотреть будем? — подивился Силантий.
Он вдруг увидел, что слуги отступили к самым палатам, взошли на ступени собора, и только жалобщики оставались бестолково стоять посредине царской площадки, отгороженные ото всех тяжелыми рогатинами.
Силантий почувствовал, что его обуял страх, отражение которого он видел на лицах остальных жалобщиков. Многие из мужей то и дело крестились, а Нестер быстро шевелил губами, читая молитву.
— Пошевеливайтесь! Живее! — зло торопил сотник и острым концом пики подгонял особенно нерадивых.
— Что же это они надумали? Чего это они с нами сделать хотят? Вот угораздила же меня нелегкая! — роптал рядом здоровенный детина.
Царь что-то говорил окольничему Федору Басманову, и тот закатывался смехом, от которого у посадских подгибались ноги. Было в этом хохоте что-то жутковатое. Бояре и дворовые переглядывались между собой, догадываясь о предстоящей потехе. Умеет же государь и себя развеселить, и других распотешить.
Вот Басманов распрямился, озоровато оглядел бояр и с улыбкой, которая сводила с ума не одну дюжину боярышень, сообщил смиренно замершим просителям:
— Великий государь наш, великий князь и царь всея Руси Иван Васильевич решил пожаловать вас своей милостью!..
Голос у Федора Басманова задорный и звонкий, с лихвой обещающий разудалую потеху. Посадские повалились на колени, пачкая в пыли лохматые чубы, а Федор все так же весело продолжал:
— Милость эта в том, что изволил царь Иван Васильевич допустить вас к потехе перед ним и людьми боярскими! Так потешьте же его на славу, не уроните чести своей!
Свистнул Басманов соловьем-разбойником, и тотчас из глубины двора показался рыжий медведь, которого на длинных цепях, продетых через нос, вели за собой два царских конюха.
Толпа ахнула и поспешно расступилась, пропуская громадину в центр круга, где продолжали стоять на коленях посадские жалобщики. Следом за этим медведем вели еще двух. Последний зверь был особенно крупен и возвышался над остальными медведями на половину туловища. Он был лохматым, черным, как сажа, и в сравнении с отроками, которые вели его на цепи, казался горой. Исполин медведь то и дело останавливался, задирал голову вверх и принюхивался. Средний медведь был не такой огромный, но верткий, и если бы не тяжелая цепь, которая то и дело сдерживала его шаг, он пробрался бы через заслон и ушел восвояси.
В центре огромного круга оставались только жалобщики, медведи и конюхи. Круг ощетинился рогатинами и не хотел принимать в себя челобитчиков.
— Да что же это делается-то?! — кричал детина. — Неужто медведями травить станут?
Медведи, приученные к таким забавам, показывали нетерпение, озираясь на хозяев, и если бы не цепь, которая раздирала ноздри адской болью и досадно осаждала каждый шаг, они бы уже уняли свою злобу.
— А может, постращают да и отпустят? — надеялся Нестер, пытаясь вжаться в тесноту круга. — Упаси, Господи! Упаси меня, Господи!
Федор Басманов продолжал озирать царскую площадку, наблюдая за тем, как шаг за шагом медведи приближаются к жалобщикам, которым уже некуда было отступать, и острые бердыши жильцов беспощадно кололи, выталкивая мужей на середину круга.
Федор Басманов дважды свистнул, и, подчиняясь привычной команде, а может быть, осознав желанную свободу, медведи мгновенно ринулись на просителей, и звучание цепей грозным предупреждением заставило их рассыпаться в разные стороны.
В два прыжка медведь настиг детину, ударом растопыренной лапы разодрал ему череп и мгновенно подмял под себя. Хрустнули сломанные кости, и детина умолк. А медведь стал аппетитно слизывать кровь с мертвого лица.