В именном списке преображенцев, подвергавшихся судебному преследованию, есть и фамилия унтер-офицера 2-й роты Константина Семенова, уроженца Воронежской губернии. Того самого Семенова, который 9 января так цинично говорил мне о расстрелянной им молодой девушке-курсистке. Судьба сыграла с ним злую шутку. Семенов, зверствовавший на Дворцовой площади и по приказу царя убивавший ни в чем не повинных людей, также оказался в числе осужденных военным судом… за революционные беспорядки.
Унтер-офицер К. Т. Семенов, безусловно, не разделял наших взглядов. Его наказали наряду с другими взводными за плохое воспитание солдат и недостаточное наблюдение за ними.
Семенов отбыл лишь половину срока, а вторую ему скостили, как примерному служаке.
Случайными среди нас были также рядовой Андрей Журавлев, который оказался участником событий в нашем батальоне отнюдь не по своим убеждениям, и ефрейтор Андрей Сбруев. Сбруева, кстати, и оправдали. Все остальные преображенцы были настроены революционно, на следствии и суде держались достойно, ни в чем не подвели друг друга и вполне заслужили доброго слова.
В ДИСЦИПЛИНАРНОМ БАТАЛЬОНЕ
В сентябре 1907 года из петербургской военно-одиночной тюрьмы меня перевезли в село Медведь, а Прыткова отправили отбывать наказание в Воронежский дисциплинарный батальон. Унтер-офицера Андреева сослали в Сибирь. Я тоже мог угодить туда же, если бы не выручили друзья. А было это так. После событий в нашем батальоне оставшийся за Мансурова подпоручик Есаулов вечером опечатал ротную канцелярию, в которой я до ареста жил, как писарь. Зная, что там мною спрятана запрещенная литература, старший унтер-офицер Александр Николаевич Гаранович и кашевар Антон Юрьевич Нищук ночью пробрались к задней стенке строения, оторвали несколько досок и, проникнув в бывшую мою «резиденцию», забрали запрещенные издания. Есаулов, явившийся туда утром с обыском, конечно, ничего не нашел.
В Медведе после более чем годовой разлуки я встретился со своими товарищами. Почти половина их была досрочно освобождена, другая, хотя и числилась на жестком режиме, находилась не за решетками, а в 3-й роте, командиром которой был капитан Миткевич-Желтко. Он относился к опальным преображенцам довольно либерально. Бывшие гвардейцы вели себя безукоризненно, не в пример другим заключенным, попавшим сюда за нарушения дисциплины и моральную неустойчивость.
Первые три недели я отбывал наказание в 3-й роте, потом меня перевели в 4-ю, а через месяц — в 5-ю, где режим был уже тюремный.
У всех, кто прибывал в батальон, снимали погоны и зачисляли в разряд «испытуемых». За ограду их выпускали только под конвоем.
После того как «испытуемые» проходили половину срока, не нарушая принятого здесь порядка, их переводили в число «исправляющихся», возвращали наплечные знаки различия и выпускали на прогулки без конвоиров.
Дисциплина в подразделениях была очень строгая. Если кто в чем-либо провинится — сажали в карцер, наказывали розгами. Командир роты имел право назначать тридцать, а начальник батальона — сто ударов.
В 5-й роте меня назначили писарем. Это давало мне некоторую свободу: бывать в окрестных селениях, встречаться с крестьянами. В деревне Щелино я познакомился с Ефимом Ивановичем Братышенко. У него был фруктовый сад. Радушный хозяин угощал яблоками. Часто мы беседовали с Ефимом Братышенко на политические темы. Он разделял мои убеждения, жил надеждами на будущее. Оба мы понимали, что революции не хватило сил, чтобы свергнуть самодержавие. Она только расшатала устои империи.
— Придет время, и все это повторится, только уже с большим размахом, — говорил Ефим Иванович. — Рано или поздно народ победит!
В маленькой, но опрятной избе за откровенными разговорами с гостеприимным Братышенко я на время забывал о мрачной действительности, которая всех нас окружала.
Возвращаясь от него, чувствовал какой-то подъем, хотелось что-то делать уже сейчас.