– О, Джордж! Перси навещает меня постоянно. Не прошло и дня после его гибели, чтобы он не являлся в наш дом. Клер тоже видит Перси. Лишь Джейн не верит нам и называет наши видения бредом больного воображения. Она изменилась. Говорят, распускает слухи о моих отношениях с Перси.
– Потерпи, – Джордж поцеловал ей руку. – Джейн скоро уедет. Она тоже переживает смерть мужа. Потерпи. Я постараюсь ускорить ее отъезд.
Помолчав, Мэри тихо произнесла:
– Я веду дневник, Джордж. Записываю туда все свои чувства. Мне страшно и одиноко, а дневник помогает выплеснуть страдания наружу…
Надеясь отвлечь Мэри, Джордж уговорил ее ехать в Геную: слишком многое в Пизе напоминало о Перси. Байрон понимал, что образ Шелли последует за женой. Он раздвоится, разделится натрое, но не оставит тех, кого любил. Перси будет одновременно с Джорджем в Пизе и с Мэри в Генуе, он будет навещать их ночами, неожиданно появляясь одинокой тенью, легким дуновением, прикосновением мотылька. Во всем отныне они будут видеть знаки, точные указания на то, что Перси с ними.
Одиннадцатого сентября она двинулась в путь.
В начале осени особняк ожил, словно бы пытался напоследок наполниться жизнью и голосами своих обитателей, будто хотел запомнить их именно такими: возбужденными, в приподнятом настроении, на мгновение забывших о предчувствиях, предсказаниях и смерти. Сначала из Пизы уехала Мэри, унеся с собой горесть и печаль последних событий. Трелони взялся сопровождать ее и Джейн. А затем, словно свалившись им на голову, в гости приехал Джон Хобхаус. О его путешествии по Италии Джордж знал. В сентябре он находился совсем близко: Генуя, Лукка – Джон подъезжал к Пизе.
Впрочем, полной уверенности в том, что старый друг заедет его навестить, у Байрона не было.
– После юмористического стихотворения, которое я могу тебе легко спеть – оно написано в такт известной английской песенки, – Джон вряд ли захочет здесь появиться, – объяснял Джордж Терезе.
– О чем твое стихотворение? – спросила графиня. – Ты мне не читал? – она вопросительно приподняла брови.
Джордж задумался: стихи он написал весной, когда пришли новости о смерти Аллегры.
– Возможно, не читал. И отнюдь не горю желанием читать сейчас, дорогая Тереза. В двух словах, там говорится о политической карьере любимого Джона, который каждый день наслаждается заседаниями в парламенте. Его отправили в тюрьму из парламента, а потом из тюрьмы обратно в палату общин. Хороший путь. Славный. Не думаю, что дорогой Хобхаус сидел там среди обычных заключенных. Ты знаешь, Ньюгейт когда-то являлся Ньюгейтом для всех, будь ты богат или беден, знатен или прост, как пенни. В Тауэре, Терезита, знать всегда находилась в прекрасных условиях. Едва ли хуже, чем в их особняках. А вот в Ньюгейте условия были похуже. Однако долго такое продолжаться не могло! – Джордж рассмеялся. – Тюрьму после пожара перестроили, и для простых людей отвели одну часть, где, поговаривают, народ лежит прямо на полу вповалку. Женщины, дети – им все равно, всех туда. А знать получила личные апартаменты. Там наш Хобхаус и мыкался, пока его как героя не внесли в парламент чуть не на руках!
Тереза захлопала длинными ресницами, пытаясь осознать полученную информацию.
– Значит, твой лучший друг не приедет? – заключила она.
– Не уверен, – Байрон сжал губы, превратившиеся в тонкую полоску. – Я хотел бы и не хотел видеть его здесь. Мы стали разными людьми за годы, проведенные по разные стороны пролива. Он в Англии считает, что творит великие дела. Мои последние поэмы либо не читает, либо ругает. «Каин» ему скучен, пьесы вообще никуда не годятся. Зато его речи в парламенте – признак высочайшего интеллекта! – Джордж злился, и Терезе только оставалось слушать, кивать, пережидая вспышку гнева. – В Англии всегда были уверены: они вершат судьбы мира, даже если речь идет всего лишь о местных налогах. Маленький остров, но столько пустых амбиций!
В итоге пятнадцатого сентября в особняк Лафранчи вошел Хобхаус. С точки зрения Байрона, он не столько постарел, сколько стал весьма солиден. Внешность Джона не шла ни в какое сравнение с байроновской, как это видел сам Джордж, пытаясь посмотреть на себя со стороны. Действительно, худощавая, подтянутая фигура поэта резко контрастировала с полноватым, дряблым силуэтом политика. Одеты в тот день они тоже были по-разному: оба в белоснежных рубашках, но Джордж расстегнул ее ворот, демонстрируя тонкую шею, на которой лишь намечался второй подбородок, а сверху накинул легкую бархатную куртку темно-бордового цвета. Черные узкие брюки облегали стройные ноги, обутые в прекрасные кожаные, сшитые на заказ туфли. Тереза обладала чудным свойством быстро находить великолепных обувщиков, которые, как считал Байрон, шили обувь куда лучше своих английских коллег… Хобхаус, на вкус Джорджа, был одет слегка вычурно и не по погоде, слишком жаркой даже для середины английского лета: рубашка подпирала толстый подбородок, вольготно расположившийся на высоком воротнике; черный шейный платок Джон повязал так, что исключалась всякая небрежность. Подобную манеру тщательно завязывать платок Джордж считал неэлегантной. Вся суть завязывания платка для него состояла именно в подчеркнутой небрежности узла… Поверх рубашки была жилетка, а затем и плотный сюртук, брюки подчеркивали наметившийся животик.