После душного, старого вагона, пропитанного запахом многих дезинфекций, табака и пота, морозный воздух казался особенно чистым и прозрачным. Уже затихли далёкие звуки поезда, скрывшегося за пеленой позёмки, а мы всё ещё стояли у путей, рассматривая непривычную для нас картину Севера.
— Насчёт поезда на Салехард не мешало бы узнать, — сказал начальник изыскательской партии Рогожин.
— Идёмте, — ответил я, выбираясь из снега на тропинку.
Крохотная теплушка едва вмещала желающих погреться: в ней стоял жезловый аппарат, висели телефоны — всё как на настоящей станции.
Дежурный по станции, худощавый, давно небритый мужчина лет сорока, по селектору вызывал диспетчера. Ему отвечал хриплый, простуженный голос.
Это было в марте 1949 года. Заполярная дорога от Печоры до Воркуты и дорога от Чума на Салехард, куда мы ехали, ещё не были тогда сданы в постоянную эксплуатацию и находились в ведении строительства. Пассажирские поезда из-за плохого состояния пути и вагонов часто опаздывали, да и предпочтение на дороге отдавалось грузовым поездам, идущим с углём из Воркуты.
— Скоро на Салехард поедем? — спросил я у дежурного, когда он закончил разговор с диспетчером.
— Наверно, через часок, а может, через два, — неуверенно ответил он и добавил: — Вам, кажется, повезло. В Абези к поезду прицепили два классных вагона, постараюсь посадить.
Поезда мы прождали до ночи: машинист с помощниками обедали на соседней станции, где была столовая, а потом пропускали поезда с углём и порожняк в Воркуту.
Когда наконец наш поезд пришёл, помощи дежурного нам не потребовалось. Лётчики нашей экспедиции, Волохович и Юркин, с ходу покорили проводниц, и нас пустили в классный вагон.
Видавший виды и переживший три войны двухосный вагончик раскачивался, скрипел, стучал и громыхал всеми своими частями, подпрыгивая на стыках. На кривых его так швыряло в разные стороны, что, казалось, он вот-вот рассыплется. Крохотные оконца обледенели, у дверей клубился пар. Два закопчённых фонаря тускло освещали вагон.
На тяжёлой и чёрной работе люди одеваются в старую, потрёпанную одежду, и чем работа грязнее, тем хуже одежда. Так и здесь. Сквозь пургу, в пятидесятиградусные морозы, по недостроенной железной дороге ходят растрёпанные вагончики, чтобы потом, когда дорога будет совсем готова, уступить место скорым поездам с мягкими и купированными вагонами. А эти вагончики, свидетели многих человеческих трудов и надежд, ещё долго будут стучать колёсами на других недостроенных дорогах, пока их не выбросят на слом.
Взявшие при посадке обязательства перед проводницами Волохович и Юркин усиленно шуровали чугунную печку.
Мне даже нравилось, что с каждым днём всё становится труднее и труднее. Ведь нам нужно надолго отвыкнуть от многого, чем балует человека цивилизация. И хотя мы почти все уже и прежде расставались с нею и без особого сожаления уезжали на Дальний Восток, в Забайкалье, на Сахалин и Камчатку, всё же всякий раз нам снова нужно привыкать к обстановке — так или иначе всегда новой. Сейчас условия, в которых предстоит работать нашей экспедиции, будут совсем непривычные: нам предстоят трудные изыскания для прокладки железной дороги через необъятную полярную тундру от Салехарда до Игарки.
Лёжа на нижней полке, я пытался представить себе местность, но совсем неведомое вообразить трудно, а в Заполярье я ехал впервые.
Рядом со мной, закутавшись в полушубок и положив под голову небольшой чемодан, лежал Рогожин.
— Как думаете, Александр Петрович, доедем к утру? — спросил я его.
Он стал соображать вслух:
— Скорость нашего экспресса километров двадцать. Это значит девять часов езды. Да на остановки три часа. Потом — непредвиденные задержки... Так что утром вряд ли. А днём обязательно доедем, если пурга не застанет.
Расчёты Рогожина были правдоподобными. Возможно, завтра закончится наконец наше длительное путешествие по многим железным дорогам от Иркутска до Салехарда.
Неделю тому назад, проезжая по мосту через Обь у Новосибирска, я вспоминал детство и юность, проведённые на берегах этой реки. У города Камня на Оби, где я вырос, её гладь бороздили большие, двухпалубные пароходы, накатывая на песчаные берега высокие волны. Затаив дыхание, с детским страхом я смотрел тогда на просторы реки, прислушивался к плеску волн, гудкам пароходов, крику в жестяные рупоры лоцманов, гнавших длинные плоты по реке, к перебранке грузчиков на пристани. Моё воображение не могло тогда представить ничего более величественного. Завтра я снова увижу Обь, но уже на широте Полярного круга, закованную толстым льдом, преодолевшую тысячи километров с юга, чтобы сбросить воды алтайских гор в Ледовитый океан.