Руна Аруна
МЁРТВАЯ КОРОЛЕВА
Которому из богов нужно молиться, чтобы отдал потерянное? Вкрадчивые тётки с благочинностью на дряблых лицах, хмурый отец Константин, задирающий рясу, чтобы достать из кармана неглаженых брюк очередную мятную конфетку, вызывали тошноту. Унылая торжественность церкви давила на плечи, свеча норовила выскользнуть из озябших пальцев.
- За здравие, - голос прозвучал твёрдо. И губы ощущались твёрдыми, и руки дрожали, ненужно сминая затвердевшую вдруг бумагу. Ходить по земной тверди и твёрдо твердить одно и то же... Тёмными глазами взирали святые из позолоченных рам. От крашеных стен несло воском и ладаном, невнятный безостановочный шёпот просительно бился в ушах.
'Ладанник', - вспомнила Мила, направляясь к выходу. Еле сдерживаясь, чтобы не ускорить шаг, не разрезать чужое многоногое шарканье острым стуком. Белые крымские цветки со щетинистыми жёлтыми сердечками, разом осыпавшиеся к середине дня. Тёплые доски крыльца и мерный шмелиный гул. Обречённые муравьи в блюдечке с раскисшим вареньем. И разморённый жарою Глебка в жёлтой панамке. Жёлтой, как те обнажившиеся сердечки. Ладанник. Хозяева называли его скальной розой. Нужно быть твёрдой. Как скала. Как лезвие топора. И тогда оставшееся без лепестков, ощетинившееся шипами сердечко не осыплется невесомой чёрной золой. Никогда.
***
Возле церкви жгли древесный мусор. Спиленные ветви уже увезли, и толстая дворничиха, пряча от дыма рябое плоское лицо с нерусским разрезом глаз, неторопливо сгребала в кучу обломки. Деревья топорщили обрубленные верхушки, царапая стылый мартовский воздух. Или нет, они тоже просят. Вздевают к серым облакам искалеченные руки, молят вернуть утраченное... Милу передернуло. По дороге к метро она достала из сумочки телефон. Пусто. Пусто в телефоне, пусто внутри, пусто в квартире. Даже в припаркованной под окнами хрущёвки машине - пусто. С заднего сиденья несколько лет назад Тёмыч, ругаясь, вытащил синее детское креслице. Вытащил и увез. Наверное, пылится теперь на антресолях. За коробкой с её забытой свадебной шляпой. Или свалено в гаражный угол. Рядом с велосипедами. И новым 'Фордом'. Новый 'Форд', новая жена. Будут и дети, тоже новые. С голубыми глазами и перетяжками на мягких ручках.
Телефон захрипел, когда она входила во двор.
- Люсенька, ну ты же обещала! Сегодня...
- Мама, хватит. Я уже здесь.
Возле окна на лестнице между вторым и третьим этажами Мила остановилась. Оказывается, во дворе теперь детская площадка. Качели уже сломаны, оторванная цепь свернулась в грязном снегу, словно там привязывали собаку. Мимо горки две мамаши тащили по дорожке коляски тошнотворных цветов. Светло-коричневую и бледно-зелёную. Глебкина коляска - васильковая. Мила хотела белую, но мама замахала руками, а Тёмыч в очередной раз покрутил пальцем у виска. Так же он крутил, когда Мила пошла в аспирантуру. И так же - когда решила не защищаться. И так же - когда после свадьбы переписала квартиру на мамино имя. Женику было четырнадцать. Кто знал, что её маленький братец через несколько лет решит, что пора жить по-настоящему? Приведёт беременную Юленьку - такую же первокурсницу, бросит институт, заиграется в бизнес, запутается в кредитах... Узнав, что квартира принадлежит теперь Женику, Мила пожала плечами. Но когда мама, рыдая, показала бумаги из банка, бросилась по знакомым. Своим и Артемия... У маленького братика теперь солидная работа и незыблемые перспективы: фирмой владеет Тёмычев папаша. Даже после развода бывший свёкор хорошо относится к Миле. Позванивает, интересуется, организовал в однушке, которую ей снимает, ремонт. Чего ж не организовать? Благодаря Милочке, господин Королёв обрел преданного - как сам говорит, в огонь и в воду! - работника. И идеального холуя.
В квартире, на первый взгляд, ничего не изменилось. Ну, одежда в прихожей не просто зацеплена за крючки вешалки, а распялена на плечиках. Ну, на кухонном подоконнике появилась горбатая кошка-копилка с выпуклыми бельмами вместо глаз. Ну, ещё что-то... Но именно они, эти мелочи, вызывали у Милы повторение давнего - послезамужнего - ощущения: здесь выдавливали. Методично убивали память о живом - на этот раз даже живущем здесь - человеке. Просто теперь в квартире становилось меньше не Милы - она давно уже исчезла, а мамы. Процесс, похоже, шёл к концу: со стены в гостиной испарился даже огромный дедов портрет, написанный каким-то (опять забыла!) его военным другом, тоже большой армейской шишкой, сразу после войны. В середине обнажившегося квадрата обоев висело круглое глиняное блюдо, припёртое Жеником или его женой из очередной турпоездки. Заходить в комнаты Мила не стала - лишь глянула в гостиную через порог и сразу привычно прошла на кухню.
Мама заваривала чай.
- Люсенька, тебе сахар не кладу, ты выглядишь...
Мила дернула к себе сахарницу, положила три полные ложки и принялась медленно размешивать чай. Сахарница казалась странно знакомой. Точно, это же их с Тёмычем сервиз. Многое из подаренного на свадьбу они отсюда так и не забрали. Всё собирались. Или не очень нужно было. Впрочем, пару раз Мила заикалась о каких-то вещах, и мама, уведя её в свою заставленную мебелью комнатку, начинала объясняться, пониженным голосом и много жестикулируя. Что шубку теперь носит Юленька, перешила под себя (ей Женик велел), набор серебряных ножей с вилками отвезли на Новый Год Юлиным родителям (ну, не успели вовремя купить подарок), постельное бельё распаковали и используют (моль же съест!), а Люсину коллекцию плюшевых собачек отдали внучке (это же игрушки, тебе жалко, что ли?).