Опустились мы на гребень без удара. Бить нас потом начало, когда мы потеряли скорость, с волны сошли. Ох и било, ох, и качало… елки-палки! Думал, разобьет машину… Нет, ничего, сняли мы их со льдины. Крепко ребята натерпелись. Глазам не верили, что мы сели… А в воздух поднялись вот как: подрулил Козлов севернее острова к двум ледяным полям. Между ними волнение уж не то было. Вот мы и взлетели.
А перед тем как улететь, Матвей Козлов в кают-компании каждого из своего кожаного портсигара папиросами угощал. Все взяли… — Толстиков достал из кармана аккуратную коробку с единственной папиросой в ней. — Но никто не закурил, а я храню, ее как талисман. Память о таком человеке, как Матвей Козлов огню не предашь.
— Значит, и сам вроде таков… — подвел итог рассказу Евгения Толстикова Кренкель. И оказался прав. Через несколько лет Толстиков возглавил антарктическую экспедицию и стал Героем Советского Союза.
— Ну, кто про геройство полярное расскажет? — сощурив глаза, обвел ими присутствующих Кренкель.
— Я бы мог, про чудо похлеще цветных айсбергов, про ветер, как он тепло принес, — сказал один из полярников, направляющихся зимовать в Бухту Тикси.
— Ветер холодный — это сама Арктика. О нем послушать стоит… — Чур не врать и не привирать, — строго закончил Кренкель.
— Оно конечно. Завтра все, как есть, расскажу, — пообещал Анисимов. — Как зайдем на землю Франца Иосифа, к Бухте Тикси.
Где льдом всё сковано вокруг,
Кутить пурге злой там раздолье.
И механик Бухты Тикси Анисимов “следующим румбом” в салоне капитана начал свой рассказ, а Саша Званцев, с детства владея стенографией, записал, а потом в долгие дни плавания переписал его в форме новеллы, названной “Против ветра” для “Полярного сборника”, о чем говорил Фадеев.
“Остров был открыт всем ветрам. Чуть приподнятый над ледяными полями, он был затерян среди моря, пустынный, плоский, выметенный метелями.
Солнце на многие месяцы исчезало за горизонтом. В редкие дни, когда не было туч, над островом светили звезды и полыхало сияние. Потом солнце возвращалось. Изо дня в день оно поднималось все выше и выше, освещая базальтовые скалы и снежные морщины на обрывах берега. Тогда просыпалось море и гнало льдины одна на другую, сталкивало их, ломало.
Но ветер дул не переставая. Он не стихал. Он лишь менял направление, уходил куда-то и возвращался, чтобы снова пронестись над островом, завыть по-волчьи в скалах, пролететь по гладкому прибрежному леднику, закружиться на его куполе.
В морозную звездную ночь человек шел против ветра. Ветер рвал на нем полы полушубка, залеплял снегом глаза, старался потушить фонарик, наметал на пути сугробы.
Человек остановился. Он заглянул в маленькую будочку. В светлом пятне фонарика виднелся метеорологический прибор. Закоченевшими пальцами полярник записывал в тетрадь показания прибора. На ветер он не обращал внимания. Для него это была обычная погода, к которой он привык за пятнадцать лет, проведенных в Арктике.
Ветер иссушил его лицо, да и всю фигуру, жилистую и упругую, фигуру человека, привыкшего к лишениям и суровой жизни.
Вдоль натянутого каната Сходов — так звали этого человека — шел к дому. Он совершал этот путь к метеоплощадке и обратно через каждые четыре часа и днем и ночью, в любую погоду.
У Сходова, метеоролога и начальника полярной станции, не было сменщиков, как не было их и у его товарищей — метеоролога Юровского и механика Анисимова. Еще по пути на остров, на корабле, они отказались от сменщиков, так как на другом острове надо было заменить больных полярников.
Сходов подошел к станции. Ветер бил в спину. Он ворвался в сени, едва метеоролог открыл дверь.
В темном, холодном коридоре в свете фонарика заискрился снег на дверях и стенах.
Сходов вошел в освещенную коптилкой радиорубку со стенами, покрытыми инеем. Она казалась оклеенной лохматыми, изодранными обоями.
Сходов хмурился. Метеоролог Юровский лежал в спальном мешке.
— Как дела, Женя? — спросил Сходов.
В ответ Юровский закашлялся, сухо, с натугой. Сходов подошел к юноше, положил ему на лоб руку. Определить, есть ли у него жар, он не мог. В комнате температура была намного ниже нуля.