Не задумываясь, где и как будет напечатан роман, Званцев с увлечением погрузился в работу.
Для него наступила летняя рабочая страда. Вместе с семьей он жил в Абрамцеве на даче.
Разгар его работы совпал с цветением жасмина.
Он пристроился с пишущей машинкой под жасминовым кустом.
Печатал на четвертушке листа, чтобы после тщательной правки, перепечатывать только наиболее исчерканные страницы.
Рукопись выглядела узенькой тетрадкой, с которой он пробирался по берегу живописной речушки Вори, которая “не река, а горе”: вода в ней как из родника холодная. Она, кстати, послужила Аксакову для его знаменитого трактата о рыбной ловле.
Перейдя ее по железнодорожной насыпи, Званцев шел высоким тенистым Абрамцевским берегом до плотины пруда в парке Аксаковской усадьбы. Там под сенью вековых деревьев занимался он своей рукописью, правя главы о трагической любви космических Ромео и Джульетты, разделенных уже не родовой ненавистью Монтекки и Капулетти, а межконтинентальным конфликтом раздираемых “безумием разума” обитателей обреченной Фаэны. На том самом месте, с которого художник Васнецов рисовал свою Аленушку, Званцев шептал пришедший в голову экспромт:
Глубоко скорбя о судьбе инопланетного человечества, поднимался Званцев по аллее зеленых великанов, заботливо огороженных полисадничками, к помещичьему дому, где теперь был музей, а прежде у Аксакова, а затем Мамонтова, бывали знаменитые люди серебряного века, начиная с Гоголя, читавшего здесь “Мертвые души”, и кончая великолепной семьей художников Серова, Васнецова и Врубеля. Неподалеку — сказочный Васнецовский миниатюрный храм, построенный по его рисунку, с его внутренней росписью и внешней отделкой, напоминал красотой творчество великих предшественников. С особым чувством Званцев бродил недалеко от усадьбы с традиционной колоннадой по полянке, где Гоголь любил собирать грибы, заботливо пересаженные Аксаковым к его приезду из ближней дубовой рощи. Позже там Васнецов написал своих богатырей, находя натуру в соседних деревнях.
Совсем в других условиях складывалась судьба героев Званцева, но атмосфера Абрамцевской усадьбы накладывала свой неизгладимый отпечаток, давала простор фантазии и лиризму.
Это остро чувствовал постоянный художник писателя Юрий Георгиевич Макаров, живо обсуждая с ним рукопись.
— Но при гибели планеты вы должны сохранить наших героев, которых я уже нарисовал, — настаивал художник, прочтя первые главы.
— А я их сохраню, — обещал автор.
— Да как они уцелеют, если все океаны Фаэны взорвутся из-за развязанной там войны.
— В космической экспедиции на другой планете Земе, где мы с вами живем.
— Так им некуда будет вернуться!
— Именно так, Юрий Георгиевич.
— Постойте, постойте, Александр Петрович! Как зовут наших с вами героев? Аве и Мада?
— Аве и Мада, — подтвердил писатель.
— Кажется, я раскрыл вашу маленькую хитрость!
— Неужели?
— Конечно! Имена эти надо прочесть наоборот. Получится АДАМ И ЕВА. И придется им в романе остаться на Земле, как прародителям нашим, а нам всем счесть себя потомками фаэтов, погубивших себя в ядерной войне?
— Может быть, это поможет людям вовремя одуматься. Ведь кольцо астероидов не выдумано и чертовски походит на кольцо планетных обломков, которые не должны появиться в космосе еще раз!
— Дай Бог, чтобы Бог дал!
— Так говорил Паустовский.
— Так все люди Земли скажут, за исключением негодяев, которые кое-где ими правят.
Три года печатал маленький “Искатель” большой роман “Фаэты”. Настала пора сдать рукопись редакторше, выделенной Максимовой.
Роман, уже напечатанный в “Искателе”, был признан удавшимся, и договор на него перезаключен по высшей ставке.
Узнав об этом, друг Званцева Юрко Тушкан изумился:
— Ну ты, колдун, Сашко! И не заплатил заинтересованным лицам “полагающиеся” шесть тысяч рублей?
Званцев возмущенно замотал головой.
Он по-прежнему обитал летом в чудесном Абрамцеве, гуляя со своим любимым псом боксером Бемсом.