Не развлеченье шахматы, а искра,
Что вызовет пожар ума без риска.
Спустя много лет после первого приезда постаревший Костя Куликов снова был у своего друга Саши Званцева. На этот раз в Москву его привела стенокардия. И после долгой разлуки, верные своей Белорецкой традиции, два старика прежде всего сели за шахматы и сыграли вничью очередную партию. Костя встал и прошелся по кабинету:
— Уф! Тяжко, старче, играть с шахматным композитором. Играешь и ждешь, что он выкинет какой-нибудь сверхъестественный фортель. Вроде, как с шахматным колдуном играешь.
— Если говорить о колдунах и волшебниках, то вот посмотри на этот фотопортрет, что висит на стене ниже Танюшиного.
Костя поправил очки и вплотную подошел к фотографии.
— Тебя вижу с кем-то. Где это вас сняли и по какому поводу?
— В Кремле. В Георгиевском зале во время Всесоюзного съезда изобретателей.
— То, что ты изобретатель, знаю, но про съезд ты ничего не писал.
— Ну, как же! Я ведь один из организаторов Всесоюзного общества изобретателей, бессменный член редколлегии журнала “Изобретатель и рационализатор”. Мы совместно с полярным летчиком Героем Советского Союза Мазуруком написали письмо научных деятелей в правительство и ЦК партии о необходимости создания такого общества.
— Ну, тебя понятно надо было запечатлеть. Но кто, старче, твой собеседник?
— Он, друже, имеет на это право неизмеримо больше, чем я. Это волшебник!
— Шутишь?
— Нисколько. Садись. Я тебе расскажу о нем. И кое-что о шахматах, которые нас с ним сблизили.
Костя уселся поудобнее в кресло и Саша начал свой рассказ:
— Ты извини меня, друже, но я начну по-писательски издалека, “от печки”, с широкой мраморной лестницы Кремлевского дворца. Вступая на нее, вспомнил я, как когда-то поднимались здесь цари в роскошных одеяньях, бояре в собольих шубах, позднее вельможи в седых паричках и золоченых кафтанах. И, конечно, ослепительные дамы, сверкающие оголенными плечами и бесценными драгоценностями. Представил себе и стройных генералов в белоснежных мундирах с эполетами и бриллиантовыми звездами. Может быть, проходя под батальной картиной, висящей над лестницей, кое-кто из них узнавал детали перенесенного ими боя.
Теперь вместе со мной вверх стремилась толпа совсем иных людей в современных пиджаках, многие с колодками государственных наград. Среди них и женщины, скромно причесанные, в строгих костюмах.
Направлялись мы не в красочную Грановитую палату с полукружьями старинных сводов, а заворачивали влево в длинный Большой Кремлевский зал с хорами для музыкантов. Внизу на сияющем паркете под их музыку грациозные пары прежде танцевали котильоны, мазурки, вальсы.
Теперь зал был переделан для больших собраний, съездов. Но оказался для этого крайне неприспособленным. Оратора едва слышали в первых рядах. Пришлось каждое место снабдить радионаушником. И я, делегат Всесоюзного съезда изобретателей, сидел в самом зале, а как бы слушал его трансляцию.
Дошла очередь выступления и до меня. Об очень многом хотелось мне, Костя, сказать. Всплыли в памяти горьковские слова: “Человек — это звучит гордо!” И подумал я, друже, что знали былые посетители этого дворца, скажем, о “Вольтовой дуге”, полученной, кстати сказать, русским ученым Петровым в начале восьмисотых годов, раньше физика Вольта? Или о дуговой электролампе (свече) Яблочкова, положившего начало электросвету современности, или электрической лампочке накаливания Ладыгина, намного опередившего Эдисона? Самолет Можайского с паровым двигателем первым из аппаратов тяжелее воздуха оторвался от земли.
— Первая паровая машина на паровозе наших уральцев, братьев Черепановых, — вставил Костя, — работала в Барнаульской глуши раньше паровой машины Уатта.
Увлеченный Званцев вспомнил о РАДИО, открытом профессором Поповым и тщетно оспариваемое в Международном суде итальянцем Маркони. И радиолокацию, пришедшую с Запада в сороковых годах, а она уже практически применялась на учениях Балтийского флота тем же Поповым на сорок лет раньше.
— Знакомая нам с тобой, Костя, косность невежественного начальства, — завершил Званцев начатый им гневный перечень. — Та же судьба, — продолжил он, — была и у вертокрылой летательной машины, геликоптера Сикорского, импортированного из Америки, с легкой руки романа “Мол Северный” (1951 г.) названная “вертолетом”. Впервые примененное мной слово вошло в русский язык. Горькой традицией России стало пренебреженье русской мыслью. Даже использование ее на Родине называлось многозначительным и досадным словом “внедрение” — то есть преодоление сопротивления, нечто вроде забивания костыля в стену молотком.