Мёртвая зыбь

— У меня в номере тебя дожидается.

— Жаль опоздал. Пойдем взглянем, хоть полюбуемся. Да и потолковать надобно.

Получение Званцевым “Аэлиты” на Урале, как бы, подчеркнуло кровные узы его с краем самоцветов, гор, лесов и руд. Он еще студентом работал на самом северном заводе Урала в Надеждинске. А инженером начинал с главным механиком металлургического комбината в Белорецке. И на Урале, в городе без названия, в атомном центре Курчатова, отличилась дочь Нина и воспитала там двух его внучек и даже правнучку. Но еще одна крепкая нить связывала его с Уралом. Это Белорецкий закадычный друг Костя Куликов, живший теперь не так далеко от Свердловска в городе Миньяре. Званцев сообщил ему о предстоящей поездке к уральцам, в надежде, что они смогут повидаться.

И они пошли рядом к лестнице, положив друг другу руки на плечи, два уральских старожила, если не сказать старика.

Глава четвертая. Мним

“Машина времени” сильна –

Перенесёт в одно мгновенье

Тебя в любые времена.

Она — твоё воображенье.

Весна Закатова

Ни десятилетия разлуки, ни тысячи километров, разделявшие их, не ослабили старой дружбы, и друзья заговорили, словно вчера расстались. Только шахмат не оказалось под рукой, чтобы сыграть очередную партию.

Рассмотрев художественное изделие уральских мастеров, Костя, усевшись в кресло напротив Саши, сказал:

— Ну, старче, не буду удручать тебя буднями моих серых дней, которые расцветил я лишь посвященными тебе стихами в знак светлой зависти к твоей бурной звездной жизни, — и, встав перед Сашей с кресла, он прочел сердечные стихи:

ЗВЁЗДНЫЕ ЧАСЫ
Далёкой весною тридцатого года
Мы деревцу дружбы сказали: “Расти!”
Душевный, как песня, обычай народа
Стал памятной вехой на нашем пути.

Солдаты эпохи, ни с чем не сравнимой,
А ныне уже ветераны её,
По звёздным часам мы сверяли ревниво
Твое и моё, и других бытиё.

Оно было трудным, в огнях пятилетки,
Жила и страдала родная страна,
А скоро у страшной, кровавой отметки
Бескрайним пожаром взметнулась война.

Тех мук несказанных и крови той море
Народы фашизму вовек не простят.
Нет дома, куда не стучалось бы горе
И страшен итог невозвратных утрат.

Допишут историки мудрую повесть,
Оставят потомкам сказаний тома,
Как выжила в битвах вселенская совесть,
Как злом порождённая гибла чума.

И мы, как и прежде с тобою на марше,
Заветные цели за далью видны,
И если сегодня ты пишешь о Марсе,
То твой марсианин — не символ войны.

И если сегодня к далёкой Венере —
Мечте твоей страстной — летят корабли,
Близка эта быль. Во Вселенную двери
Землянам, открыл первый спутник Земли.

И нам не стареть бы… как дереву дружбы,
Что мы посадили когда-то с тобой,
И долго нести нашу верную службу,
Солдатскую службу Отчизне родной.

— Что ж, друже, посвященьем своим ты мне удружил. Время наше глубоко взял и высоко поднял. Только меня ты еще больше разбередил.

— Разве что не так? — насторожился Костя, — “Аэлита”, которой я любуюсь, лучшее доказательство признания твоего литературного пути народом.

— Дело в том, что собираюсь я, Костя, поставить здесь точку.

— Ты что, с ума сошел? В таком месте сойти с дистанции? — опешил Костя.

— Ты не понял меня. Точка между фразами, а вернее сказать, на переломе пути.

— Как тебя понять?

— Как хорошо, что выкроил для меня этот денек. Я рассчитывал посоветоваться здесь с тобой. С твоей давней подачи написал, встретившись с Нильсом Бором роман “Фаэты”, а после знакомства с Илизаровым и рассказа тебе о нем, новеллу “Ноктюрн”. Вот и теперь стою перед развилкой дорог, как сказочный всадник перед камнем с надписью.

— Прямо пойдешь, ничего не найдешь, — подсказал Костя.

— Направо свернешь, коня потеряешь, — продолжил Званцев. — Налево — с конем пропадешь.

— И что же ты выбрал? Куда двинешь? Пути какие?

— Да вот, Костя, получил я перед отъездом, письмо из Новосибирска от некоего Кожевникова, который поставил меня перед развилкой дорог. Вот прочти, я захватил письмо с собой.