Читателю — мой ум и сердце,
Кто б ни был он, когда б ни жил.
И отзыв с сахаром иль с перцем
Мне лишь добавит новых сил.
Когда ж читатель вносит вклад
В задуманное мной творенье,
Я помощи такой не просто рад,
Она — души моей веленье.
Константин Афанасьевич Куликов, всеми уважаемый краевед уральского города Миньяра, до пенсии работал здесь экономистом Метизного завода, эвакуированный сюда во время войны вместе с Главметизом. А Куликов покинул Белорецк и перебрался в Москву в Главметиз, чтобы быть поближе к родным жены и другу своему Саше Званцеву, но возвращен был Судьбою на Урал и остался там. Активист города, признанный уральский поэт и сильный шахматист, он гордился своей дружбой с известным писателем, но сам себя считал неудачником.
“Конечно же, неудачник по сравнению с тобой, старче мой, — писал он Званцеву. — Ты гордишься своими детьми, а я стыжусь из-за непутевого сына, уехавшего в Уфу и злоупотреблявшего там спиртным. Вот и сравниваю вое “прозябание”, старче мой, с твоей жизнью клокочущей, штормовой, когда ты оказываешься, то в Америке на Всемирной выставке, то солдатом Красной армии в первые дни войны, то военинженером на фронте Керченского полуострова, вплавь добираясь до Таманского берега, то полковником и уполномоченным правительства СССР в австрийских Альпах накануне Победы, то в Арктической экспедиции вместе с полярным Героем Кренкелем, то в путешествии вокруг Европы, то слушающим со своим другом, композитором Антонио Спалавеккиа в Кремлевском зале съездов космическую ораторию из их совместной оперы, то на трибуне в Кремле во время съезда изобретателей, то получающим особую медаль “Колесница прогресса” за изобретение сухопутных торпед, помогших прорвать Ленинградскую блокаду, удостоенных отдельного стенда в Музее боевой славы на Поклонной горе в Москве, то Олимпийским чемпионом с золотой медалью за шахматный этюд на спортивной Олимпиаде 64-го года в Израиле, то популярным писателем-фантастом с премию-призом “Аэлитой”, наконец. Я не способен на большее, чем это скучно перечислить, как твой биограф, кем я хотел бы быть, живя твоими интересами. Но нет лучшего биографа, чем ты сам. Я иной раз давал тебе советы, и горжусь, когда ты им внимал. Послушай меня и сейчас. Ты обязан все, что я перечислил, описать. Не хочешь мемуаров, пиши роман о другом лице, наделив его и чертами своими, и клокочущей жизнью. Пишу тебе, стараясь отвлечься…”
Отвлечься Костя хотел от тяжкого общения с вернувшимся пьяницей-сыном Алешей.
— Ты надолго? — строго спросил отец.
— Нездоров я, отец… И вот к маме… и к тебе…
— А как же работа твоя в Уфе?
— Нет у меня никакой работы, — махнул тот рукой.
— Ты же физкультуру преподавал.
— А-а! Шибзики! Выпить, видите ли, шиша им, нельзя. Выгнали меня.
— Когда? Почему отца не вызвал?
— Да, давно это было. Да и не предков это дело. Друзяги захохотали бы.
— И где ж ты работал, чем жил?
— Да нигде. На угощениях перебивался… Подносили…
— И не стыдно тебе? Бабы что ли?
— И бабы тоже… Больше друзяги…
— То-то ты прощелыгой таким выглядишь.
— Прощелыга — это по нашему… принимай, отец… каков есть… не выгонишь поди… как те шибзики.
— Как это можно выгнать сына родного, несчастненького, — вмешалась вошедшая при последних словах Алеши мать его Нина. — Что мы звери какие? Выгонять дитятко свое. Пойдем, Алешенька, я тебя вымою, а то ты коростой покрылся.
Так вернулся блудный сына. Отец написал четыре гневных строчки стихов и прочел их сыну.
Твой Разум — высшее даренье
И утопить его в вине –
Свершить не просто преступленье,
А стать ничтожеством на дне!
— Все стишками перебиваешься, — скривив рот, усмехнулся сын. — И много фити-мити перепадает?
Костя молча разорвал исписанную стихами бумагу в клочки…