— Э, нет, сударь! Мы оба, кажется, юристы! — произнес Франсуа де Лонг, сутулясь и превращаясь в зловещий крюк. — Так разберемся в сочиненном вами документе.
— Это не документ, сударь, это сонет с английской рифмой, как у Шекспира, — тихо произнес Пьер.
— Вам надлежало бы знать, молодой человек, что все написанное на бумаге являет собой до-ку-мент! И чему только учили вас в Бордо или Орлеане?
— Сонеты Шекспира или Петрарки прославляют чувства и предмет этих чувств, уважаемый господин де Лонг. Прославляет и мой сонет вашу дочь.
— Прославляет? А тут что? Так можно только ославить, а не прославить. — И выразительным жестом крючкотворца он ткнул согнутым пальцем в последние строчки сонета. — Звать девицу к себе “когда я непробудно усну…”, по юридический логике это “затащить к себе в постель”… И это вы называете проявлением чувств? Такое пристало какому-нибудь бесшабашному мушкетеру, гордящемуся любовными связями, а не претендующему на юридическое образование человеку, с которым я имею несчастье состоять в родстве по женской линии.
— Почтенный господин де Лонг! Поэтические слова, обращенные к даме, нельзя рассматривать в буквальном смысле, тем более, что поэт в данном случае глупо (в этом надо признаться!) увлекся выгодной концовкой: “Сны пусть… видятся мне… но приди же ко мне… не во сне”. Эту неловкость извиняет искренняя любовь к вашей дочери, и я, осмеливаюсь мечтать о взаимности, почтительно прошу у вас ее руки.
— Руки моей дочери, которую вы пытались соблазнить?
— Побойтесь Бога, господин де Лонг! Вы сами были молоды, сами любили и создали крепкую семью, которая могла бы стать примером для нас с Луизой.
— Крепкую семью, говорите, молодой человек? А какие у вас, смею спросить, есть возможности обеспечить такую крепкую семью? Может быть, вы владеете родовым поместьем или завидной рентой? Или у вашего батюшки все идет так гладко, что он берет вас компаньоном в свое “процветающее” дело?
— У меня есть только одна моя голова, сударь, начиненная некоторым запасом знаний, и надежда, что с такой могущественной поддержкой, как ваша, сударь, я смогу на посту советника парламента Тулузы достойно обеспечить свою семью, и мы с Луизой будем счастливы.
— Вы с Луизой? — пронзительно захохотал Франсуа де Лонг. — Передайте вашему батюшке, что дрянной городишко Бомон-де-Ломань ждет не дождется своего прапраконсула…
— Второго консула? — почтительно поправил Пьер.
— Ну пусть второго, третьего, пятого… во всяком случае, не первого. Ждет не дождется его возвращения вместе с неудачником-сыном, которому надлежит быть возможно дальше от Тулузы, где будет жить до предстоящего замужества моя дочь, имеющая возможность выбирать среди почтенных жителей Тулузы достойного жениха, способного солидно обеспечить семью. Слуга проводил бы вас с батюшкой до почтовой кареты, если бы мог поспеть за вами, имея в виду спешность вашего отъезда”.
— Да, печально кончилась история с твоим чудесным сонетом в стиле Шекспира, — ответил Стась. — Но чтобы там ни скрипел твой старый ржавый крюк, ничего не понимая в поэзии, сонет хорош! Сочувствую твоей беде. К сожалению, у меня беда не меньшая.
Ферма поднял на приятеля вопрошающий взгляд.
— Отец мой, польский помещик Курдвановский, содержал меня во Франции, чтобы пристроить ко двору сына Генриха II, примерявшего польскую корону, но поскольку он стал королем Франции, отец посчитал, что мне здесь делать нечего, и требует моего возвращения в Варшаву, где подыскал мне богатую невесту. А я вырос здесь и принят во всех аристократических салонах Тулупы, и совсем не хочу расставаться со своими друзьями и в первую очередь, с тобой, Пьер.
— Еще одна тяжкая новость для меня, — сказал Ферма.
— Конечно, я вернусь в Польшу и даже женюсь в угоду отцу, хоть на страхолюдине, но постараюсь оттянуть это неприятное событие. Тяжко быть сыном властного отца.
— Взаимно сочувствую тебе, Стась.
— Так вернемся к твоим стихам. Ты напрасно забросил их, правда, заменив их нашей с тобой математикой.
— Ты, Стась, не меньше меня любишь математику и знаешь, что для Пьера Ферма нет в науке ничего изящнее и поэтичнее теории целых чисел.
— Я вполне согласен с тобой, Пьер, и в математике ты мне даешь куда больше очков вперед, чем в поэзии.
— Однако ты справлялся с задачами “Арифметики Диофанта”, а это говорит о многом.
И тут, друже Костя, я, воплощенный в выходца из старой Польши, обрадовался. Он не чужд математике и я могу его голосом обратиться к самому Пьеру Ферма и задать ему мучивший меня вопрос о доказательстве теоремы Крылова. О Великой теореме Ферма, представь, в тот момент я не подумал.