— Ну, знаете ли, этого никогда не будет! Откуда это? Чье?
— Из сонета — Кампанелле.
— Ах, этот сумасшедший монах, который просидел тридцать лет в одиночке, тронулся и написал свою утопию с общими спальнями и общими женами, представив это “коммунизмом”. А что из этого вышло за семьдесят лет нашей с вами жизни?
— При нас никакого коммунизма не было. Мы только мечтали о нем. И без общих жен. Но без хозяев, живущих чужим трудом. Этим светлым учением прикрывались темные дела, как прикрывалась христианством испанская инквизиция. Но нельзя забывать и хорошее, чему мы были свидетелями. Страна обрела мощную индустрию, подняла культуру, в том числе малых народностей, не знавших даже письменности, ликвидировала вековую неграмотность простого люда. Оказалась мощнее всей европейской промышленности, захваченной Гитлером. Добилась Победы над гитлеровским нацизмом и стала в числе первых стран Земного шара.
— И жили мы изгоями цивилизованного мира за железным “занавесом недоверия” И пустые полки украшали магазины, а на Западе, для удержания цен, сжигали пищевые продукты.
— Мы послушали с вами с экрана и Гавриила Попова, и Собчака, и Юрия Афанасьева, и Бориса Ельцина, и символа перемен, академика Андрея Сахарова. Что нам предлагают взамен их (и вашего!) свободного поношения прошлого? Рыночную экономику с беспощадной конкуренцией. Стихийное саморегулирование с полным произволом цен на товары. Отказ от разумного планирования, к которому обратился даже Рузвельт, чтобы вывести Америку из кризиса 1929-го года.
— Вы, Саша, заговорили, как оратор на съездовской трибуне. Вам явно не хватает делегатского мандата. А у меня нет вашего инженерного мышления. Я мыслю образами. И образы “бунтарей против уродств минувшего” мне импонируют.
— Хотите образов? Извольте: за гневными фразами демократов стоит “Всеобщий ринг”, где боксеры бьются до полного нокаута, чтобы перешагнуть через поверженного. Ратуют за “общество равных возможностей”, когда человек человеку — волк или, в лучшем случае, бездушный компьютер, с неизбежным падением морали и потерей всего, что было завоевано народом и станет собственностью немногих. И эти, якобы, “равные” возможности в приобретении начального капитала, очень часто связаны с темным его происхождением. Как в той же Америке. Династия видных миллиардеров ведет начало от знаменитого пирата Моргана, кто грабежом и… убийствами на море заложил основу капиталистического процветания потомства. В той или иной мере это касается и других денежных магнатов. Едва ли у нас, если мы свернем на этот путь, будет по-иному. Это, как бы, закон Природы.
— Я не думаю, что до этого может дойти. Слишком мы привыкли к плановой дисциплине.
— Так от нее, как от кандалов, и хотят избавиться в первую очередь вырвавшиеся из бутылки ораторы.
— Они на джинов не похожи, — с улыбкой заметил Платонов. — Чалмы не носят, хотя, признаться, ошеломили меня.
— Я, Владим, тоже ошарашен, и во многом с ними согласен в части критики былых ошибок и преступлений. И я хочу верить Ельцину. Он далеко пойдет, и мог бы стать совестью народа… Но я страшусь возможных демократических перегибов, которые будут тем могучим и непокорным джином, что выглядывает из кувшина. И он наломает дров.
— Вам впору написать об этом роман-предупреждение.
— Знаете, Владим, прежде я избегал писать о современности, которую требовалось лакировать. А это было против моей совести. Я предпочитал видеть вероятное будущее или возможное прошлое.
— Возможное?
— Каким оно могло быть. Это безопаснее, чем прогнозировать пагубное, что очень может быть, развитие у нас рыночной экономики и демократии. Сочтите это за мою слабость, как я сам считаю, но я оправдываюсь или прячусь за то, что не закончил задуманной исторической серии. Есть персонажи, засуживающие после Пьера Ферма, по крайней мере, еще двух романов.
— О кардиналах Ришелье и Мазарини?
— И о них тоже, но не в главных ролях, которые я отвожу Сирано де Бержераку… и Кампанелле.
— Вы с ума, Саша, сошли! — перебил Платонов. — Писать после самого Ростана о его герое? Это все равно, что после Сервантеса взяться за роман о Дон Кихоте! “О любви не говори, о ней все сказано…”, как поется в старинном романсе. Что можно добавить к образу героя пьесы крупного французского поэта, переведенной на русский язык Щепкиной-Куперник, восхитившей Максима Горького и самого Льва (“царя писательских зверей”) Николаевича Толстого. Рискнете спорить с ними?
— Я не рискнул бы менять выдуманного Сервантесом Дон-Кихота, ставшего символом эпохи, но Сирано был реальной личностью, и я могу сказать о нем совсем другое, чем надуманно показал на сцене хотя бы и Ростан.