Сирано понял намек на свой нос и с достоинством ответил:
— Каждый из нас, ваше высокопреосвященство, в закладе, на который мы бьемся, будет защищать не столько свое лицо, сколько свою честь.
— Решусь заметить вам, молодой… слишком молодой человек, что язык ваш — враг ваш!
— Не спорю, враги появляются у меня из-за моего языка, но я усмиряю их. И так же намерен поступать и впредь.
— Усмиряете? — кардинал сделал несколько шагов за столом. — Усмиряют диких коней в поле, сколько бы они ни брыкались.
— Насколько я вас понял, ваша светлость, вам нужны не усмиренные, а бешеные кони, которым вы, как всадник, всегда отдавали предпочтение. И я надеюсь на свои “копыта”.
— Всякая надежда хороша, кроме самонадеянности. Но мы слишком отвлеклись, сын мой. Вы не подписали закладную записку.
— Извольте, я заканчиваю, рассчитывая получить такую же закладную записку и от вас, ваша светлость, как от защитника высшей дворянской чести, прославленного герцога Армана Жана дю Плесси, не только первого министра Франции, но и ее первого генералиссимуса, кардинала Ришелье. Закладная, так закладная!
— Я никогда не откажусь от своего слова, сказанного хотя бы лишь в присутствии одного Мазарини.
Мазарини, успевший вернуться, поклонился.
— Я поставил свою жизнь и отцовское наследство. Теперь очередь за вами, ваша светлость, — сказал Сирано, передавая записку Ришелье.
— Надеюсь, что этого перстня окажется достаточно? — и кардинал повертел на пальце тяжелый брильянтовый перстень.
— Я не ношу перстней, не будучи слишком богатым, и не торгую брильянтами, будучи слишком гордым. Против моей жизни и моего посмертного наследства я просил бы вас, ваше преосвященство поставить другую жизнь и пенсию.
Ришелье искренне удивился. Что за дьявол сидит в этом большеносом юнце, позволяющем себе так говорить с ним? Но он скрыл свое возмущение за каменным выражением лица.
— Вот как? — с притворным изумлением произнес он. — Чья же жизнь и чья пенсия вас настолько интересует, что вы готовы прокладывать свою голову?
— Если я ее сохраню, не допустив глумления над творениями философа Декарта, то вы, ваше преосвященство, воспользуетесь вашим влиянием при папском дворе и попросите у святейшего Папы Урбана Восьмого освобождения из темницы предшественника Декарта Томмазо Кампанеллы, проведшего там почти тридцать лет.
— Вы с ума сошли, Сирано де Бержерак! Чтобы кардинал Ришелье, посвятивший себя борьбе с бунтарями, стал освобождать из тюрьмы осужденного на пожизненное заключение монаха, написавшего там трактат “Город Солнца”?
— И еще десяток трактатов по философии, медицине, политике, астрономии, а также канцоны, мадригалы и сонеты.
— Одумайтесь, Сирано! О чем вы просите?
— Я вовсе не прошу, ваша светилось. Я называю вашу ставку против своей, если вам угодно будет на нее согласиться.
Кардинал вышел из-за стола и стал расхаживать по кабинету. Он не мог прийти в себя от упоминания о Кампанелле”.
— И все же понятие о чести святости своего слова оказались в нем выше вспыхнувшего гнева. Однако, неясно, что взяло в нем верх — высокомерие чести или присущее ему коварство, подсказавшее ему, что он ничем не рискует, ибо никогда его закладная не будет ему предъявлена, некому будет это сделать. Нельзя одному человеку выстоять против неистовой толпы и стражников.
“Вручив записку Сирано, он движением ладони отпустил его.
Сирано почтительно раскланялся и направился к двери, стараясь не задеть концом своей длинной шпаги за столики с книгами и развернутыми картами.
Уже вслед ему, кардинал заметил:
— Помните, господин де Бержерак, что в гасконскую роту королевской гвардии принимают только живых.
Сирано обернулся:
— Обещаю, ваше преосвященство, после усмирения толпы у костра близ Нельской башни вступить в роту благородного господина де Карбон-де-Кастель-Жалу, благодаря вас за оказанную мне честь.
Ришелье, сидя в кресле, величественно наклонил голову, пряча злорадную усмешку.
Когда Сирано вышел, Ришелье деловито сказал Мазарини:
— Постарайтесь, мой друг, чтобы толпа у Нельской башни была не меньше…
— Ста человек, — подхватил Мазарини. — Я уже распорядился.
— Вы, как всегда, угадываете мои мысли.
— Даже сам Сатана не поможет ему этой ночью, — мрачно заверил Мазарини.
— Да, да! И позаботьтесь, чтобы записку взяли там… Завтра она должна быть на моем столе.
Пожелание кардинала Ришелье исполнилось. На другой день утром, сгоряча написанная записка действительно лежала на его столе…”