“Работник Метростоя” подошел к сидящему за столом Званцеву и, вдвое согнувшись, шепнул:
— Передайте ему, что я застрелюсь в Москве, и кровь моя останется на его совести.
— До Москвы еще много воды останется у нас за кормой, — ответил Званцев.
Туристы обедали, а синьора Лоренцо Марья Ивановна и Антонио, разыгрывающий роль радушного хозяина, разносили блюда. Гости от души смеялись неистощимым шуткам “невозвращенца”.
Катер ждал пассажиров “Победы”. Они были крайне удивлены, увидев встречающего их на судне у трапа Антонио Спадавеккиа, а он, сощурясь, отчего начинал походить на Мао Дзедуна, чем гордился, громко приносил извинения за разыгранный на Капри спектакль, добавляя:
— Римские императоры любили театр, а Нерон, умирая, воскликнул “Какой актер погибает!”
Но история с розыгрышем на этом не закончилась.
Когда “Победа” покинула Аппенинский полуостров и Везувий скрылся за горизонтом, Антонио, улучив момент во время общего обеда, выступил с примечательной речью перед ними. Он раздобыл колокольчик, и его звонок привлек к себе общее внимание:
— Дорогие друзья! Я пошутил над вами и боюсь теперь “страшной мести по Гоголю”. Какая она была на самом деле, я вам сейчас расскажу. Случилось это с “королем розыгрыша”, моим учителем по этой части, замечательным композитором, которого все вы знаете, с Никитой Богословским. Зло подшутив над своими собутыльниками, он погорел, как Герман в игорном доме с пиковой дамой. Они бессовестно напоили его до полной потери сознания, и в состоянии чурки не только доставили в аэропорт, но и долетели с ним до Киева. Там бесчувственное тело довезли до памятника Богдану Хмельницкому и водрузили на пьедестал, очистив его карманы. Не оставили ему, черти, ни денег, ни документов. К утру, когда шутников и след простыл, чурка, словно сделанная папой Карлом очухалась и стала Никитой Богословским. Он-то знал это, но как убедить прохожих, что он не бродяга, у которого нет ни копейки, ни документов, неизвестно где проснувшегося? И тут он узнал бронзового всадника на коне — Богдана Хмельницкого. Киев! Другая республика. Как он сюда попал? Не только документов и ломанного гроша, даже шляпы ему, черти, не оставили. Но он мудро решил: “Ладно, брюки не сняли!” Делать нечего, придется доказывать, что он Никита Богословский и на обратный билет денег собрать. Пошел разыскивать ресторан, где лабухи на рояле вечерами играют. На беду еще милиционер с национальным уклоном к нему привязался и по украинской моде допрашивает: “Кто таков и почему без шапки?” Отпустил, когда ему Никита спел про темную ночь и про степь. Все-таки украинцы музыкальный народ! Нашел он ресторанчик, правда, без рояля, но хоть с расстроенным, но с пианино. Утро было раннее, посетителей мало. Еле толстого администратора с запорожскими усами уговорил позволить ему за инструмент сесть и тарелку для подаяния одолжить. Стал он самые любимые свои песни петь под собственный аккомпанемент. Но доход был мизерный. На паперти больше соберешь. И тут появился милиционер с национальным уклоном вместе с усатым Запорожцем за Дунаем, который письмо турецкому султану писал. А оказался он секретарем Украинского союза композиторов. Его милиционер отыскал, а он Никиту сразу узнал и по песням, и по облику. И купили киевские композиторы ему билет до Москвы и на дорогу мелочь дали, чтобы опять не упился. Я эту байку рассказал, потому что не хочу испытать на себе что-нибудь подобное, а потому решил искупить перед вами свою вину и приглашаю желающих в гостиную, где рояль стоит, прослушать мою оперу “Овод” в авторском исполнении.
Гостиная с роялем набилась людьми до отказу. Сидеть было уже не на чем, кто стоял, а кто уселся на пол, моряки сказали бы, на палубу.
Антонио запел своим сипловатым голосом, виртуозно воспроизводя оркестровую партию на рояле. И как это ни странно, это исполнение производило на слушателей неизгладимое впечатление.
— Перед круизом я специально прочитала роман Войнич “Овод”, — говорила эстрадная артистка Савва, — и теперь, слушая композитора, я вижу живых людей, я переживаю и чувствую вместе с ними, и содрогаюсь от драматического накала. Кем надо быть, чтобы написать такую музыку, прочувствовать сердцем все трагические коллизии оперы?
— Да, глубина омутная, — согласился с женой Борис Ефимов, художник. — А мы его, по наивности, считали только балагуром. А он землю роет и сокровища достает.