— И совсем я не для этого вырасту, — набычился курчавый крепыш. — Терпеть не могу историю… Одни упреки в школе… А за что? За королей, интриги, войны! И тут не все ли равно кто это нацарапал. Эйлер или его слуга? Наверняка устарело.
— Ах, вот как! — вспылил Герберт. — В таком случае я подарю эту реликвию нашему гостю. Он мастер создавать и решать шахматные этюды. Так пусть разгадает и эту задачу…
Так я стал обладателем загадочной реликвии, которой суждено было сыграть роль в судьбах близких мне людей.
Нет! Рассказ пойдет не о призраках былого! Просто у меня встретились внучка подруги моей жены Соня, студентка физико-математического факультета и великий мастер, рукодел и выдумщик Костя из одного НИИ.
Соня, войдя первой, сразу заметила пожелтевший листок бумаги на моем столе и порывисто бросилась к нему:
— Это же формулы! — обрадовалась она. — И такие старые. Что это?
— Формулы самого Эйлера, записанные его слугой.
Тут Соня воспылала к старому обрывку бумаги таким всесокрушающим интересом, что ее рыжеватые курчавые волосы, казалось, сейчас вспыхнут огнем.
— О чем, о чем они? — допытывалась она.
— Надо быть знатоком творчества гения, чтобы хотя бы отнести их к какой-либо отрасли знания, где он оставил свой ценнейший вклад.
— А я догадалась! — задорно воскликнула Соня. — Это из моей любимой теории чисел! Эйлер, наряду с другими исследователями, доказывал правильность Великой теоремы Ферма для третьей степени.
— Кажется в этом сейчас сомневаются? — напомнил я.
— Все равно это ужасно интересно! Всмотритесь в формулы. Многие величины возведены в куб! Поверьте, это не случайность!
И тут вошел Костя, ладно скроенный, атлетического сложения, с зачесанными назад густыми волосами и прищуренным взглядом продолговатых глаз на скуластом лице.
Мы с ним занимались всяким изобретательством вроде фотоскульптуры и бесшумных дверей.
Костя принес макет такого устройства и рассчитывал сыграть очередную партию в шахматы.
— Это Костя Улыбин, — представил я его Соне.
Не знаю, формулы ли или девушка, их рассматривающая, привлекли внимание Кости, но он с напускной небрежностью спросил, показывая на реликвию:
— Что это за макулатура?
Соня с укором посмотрела на него и выразительно сказала:
— Это же формулы, написанные слугой Эйлера под его диктовку.
— И вы сразу догадались к чему они относятся? — покачал головой Костя.
— Мне показалось, что это из теории чисел.
— Всякая теория хороша, если она полезна практике. А в отношении теории чисел… не знаю, можно ли это утверждать?
— А Великая теорема Ферма, над которой триста пятьдесят лет трудились математики всего мира?
— А не зря ли трудились? — заметил Костя.
— Ах вот вы какой! А можно вам напомнить, что сам Пьер Ферма говорил?
И Соня с чувством процитировала:
— “Наука о целых числах является прекрасной и наиболее изящной”. Вот так!
— Я бы отнес это скорее к прекрасной даме, чем к науке, вполне бесполезной. Например, к вам, милая девушка!
— В восторге от такого комплимента, но в отчаянии от подобного незнания, скажем, теории групп, рожденной этой “бесполезной” наукой, без чего современные физики не поставили бы ни одного опыта на синхрофазотроне.
— Теория групп и синхрофазотрон — это вещь! Лежачего не бьют, — поднял руки Костя.
— Но добивают, — не успокаивалась Соня.
— Осторожно, Костя, — шутливо предупредил я. — Соня Ковалева — не только математик, но и почти Софья Ковалевская…
— Ну, вот еще! — передернула острыми плечиками Соня, опуская глаза.
— Если так, то уж позвольте и мне взглянуть на этот доисторический экспонат из палеонтологического музея. Тут, кроме ваших загадочных формул еще что-то начиркано.
— Не начиркано, а начерчены курьи ножки, допотопный наш Кулибин.
— Почему Кулибин? — удивился Костя.
— А как же! К. Улыбин. Получается — Кулибин. Разве не так?
Склонясь над реликвией и рассматривая ее, Костя говорил:
— Значит, сама баба-Яга свою избушку на курьих ножках чертила…
Соня звонко рассмеялась.
— Скорее баба-Яга, чем слепой человек!
— Но к слепому Эйлеру это, видимо, имеет кое-какое отношение.
— Увы, математика имеет дело с реальными величинами, а не с “мнимыми” фантазиями.
— И все-таки сдается мне, что здесь продольным изгибом пахнет.