-Как ты себя чувствуешь? Спишь хорошо?
-Так точно.
-Давай без этих вот «такточностей». Хорошо? Мы же с тобой не на плацу, в конце концов, правда? - глаза сквозь толстые линзы старомодных очков смотрят с неподдельным доверием.
-Хорошо, товарищ майор.
-«Иван Андреевич» будет лучше.
-Хорошо, Иван Андреевич.
Майор медицинской службы, майор Иван Медник убрал молоточек в карман своего белоснежного халата, встал и подошел к своему столу.
-Тирлим — бом — бом, тирлим -бом — бом, - еле слышно пропел он, - Итак, Вить, головокружения у нас сейчас прошли, - он сел за стол и буквально зарылся носом в раскрытую медицинскую карту Виталика. - речь превосходная. Ты, надо сказать, очень быстро идешь на поправку. - майор взял ручку и несколько раз постучал ею по столу. - Как, говоришь, ротного зовут?
-Товарищ старший лейтенант Родин, а что?
-Да нет, ничего. А у мамы твоей когда день рожденья помнишь?
-Первого декабря тысяча девятьсот пятьдесят восьмого.
-Прекрасно, прекрасно, Вить. - Иван Андреевич улыбался. - А сам момент получения травмы помнишь?
Витя ерзал на стуле и почему-то думал о цвете тапочек: почему в армии даже тапочки зеленого цвета? Они все одинаковые и, чтобы не перепутать, солдаты их нещадно режут, разрисовывают, придают «индивидуальность» - чего в армии быть не может по определению. И никогда не было.
-Вить? Ты меня слушаешь?
У четвертого взвода был обычный дождливый день. В насквозь сырой палатке чадила буржуйка, возле которой были развешаны «комки» и стояли берцы. Они еще не высохли, но приходится одевать. Влажный «комок» моментально прилипает к телу, которому уже давно плевать, на самом деле, на все эти мелочи. Единственное, что делать неохота — надевать этот чертов броник — придумают же! - двенадцать килограмм, будто полегче не могли сделать! Разгрузка, которую все с совершенно серьезным видом называют «лифчиком», каска, пристегнутая к плечевой лямке бронежилета и АКС (он же «длинный») через плечо. Снаружи все также льет. Хоть бы на денек остановился, мать его! И даже немного завидуешь тем, кто будет «сушиться» в десантном отсеке бэтэра. Должны были поехать три, но одна машина сломалась и всех «впихнули» внутрь другой. "Гроб, блядь, на колесах" — по крайней мере, в нем сухо. Дождь, слякоть, рев двигателя, сквозь который доносится мат: нет, все нормально, просто... просто... Пахнет машинным маслом, приходится щуриться от бьющего по глазам дождя и проклинать все на свете от того, что вся задница мокрая на скользкой поверхности брони. Почему-то хочется яблок. Антоновки. Кислой-кислой, так, чтоб скулы сводило. А кроме этих яблок, словно и нет ничего больше там — в прошлой жизни. Или в будущей?
Ничего не понятно. Как-будто кто-то взял за шиворот, как нашкодившего котенка, и с силой швырнул в сторону, подальше от переворачивающейся, скрежещущей груды железа. Удар о камни, в лицо что-то сильно ударило — это берец и он почему-то дергается. Сорок второй размер. Наверно, Стаса. Чего ж он, дурак, без берца-то? Тишина неимоверная. Развернувшись в другую сторону, откуда тянет жаром и пахнет гарью — Господи! как же это!— бэтэр, заваленный набок, горит, исходя на небо черным, густым дымом. Почему так тихо? Почему тихо? Гравий рядом, совсем рядом начал как-будто бурлить — мать твою! - отползти! Отползти! Рука сама тянется: снять с предохранителя, затворная рама — черт! давай же! Давай! Руки чувствуют отдачу. Из-за дождя и дыма ничего не видно. Глаза заливает, но понять, откуда бьют, можно. Двадцать два, двадцать два, двадцать два... Удар в грудь.
Темно-то как! Будто в колодце. А сверху ночь. Здесь слишком сыро и... затхло. И дышать тяжело. Яблок бы сейчас - таких, чтоб скулы сводило. Там, сверху, что-то шумит. Нет, нет, точно — что-то шумит. Какие-то шорохи. «Сюда давай!» Ну кому еще чего дать-то? Тормошить начинает, вокруг все плещется — точно так, словно тонущий отчаянно бьет по воде руками, пытаясь не уйти на дно. И с каждым разом вода все яростнее хлещет в лицо.
Это в глаза бьет дождь. Это просто дождь. Рядом, на коленях, орет благим матом Димыч — главное хулиганье третьего взвода, в шутку зовущийся «Огурцом» (просто фамилия такая — Огурцов). Он, конечно, за такие «шуточки» спуску не дает, но разве остановишь этих шалопаев?
-Витек, слышишь, Витек? Щас, братан, зеленкой намажем, все как рукой снимет! Окунь, сука, я тебя щас сам лечить начну! А? Пулевое в грудь! Тащи сюда свою аптеку! - с Димыча дождь стекал ручьями — Броник, сука, спас! Витек! Слышишь? Витек? Молодой человек? Я говорю, молодой человек!
Виталик почувствовал толчок в плечо и тут же проснулся. Перед ним, во весь свой невероятный рост, стоял «Ржавый Гвоздь» - профессор Фролов.
-Доброе утро, молодой человек! - он смотрел на Виталика с нескрываемой злостью.
Витя встал.
-Извините, профессор.
-Вот что, скажите мне: что может получиться из таких вот студентов? Я ко всем обращаюсь! - профессор окинул взглядом аудиторию. - Для чего вообще пригодны такие, с позволения сказать, люди? - Только спать, жрать и, прошу прощенья, гадить! Таким лучше вообще не рождаться! Презрение! И только презрение могут вызывать такие... Зачем вы вообще поступили, молодой человек? Кстати, я вас не помню — как ваше имя?
-Лобанов.
-Что-то я не припоминаю, чтоб у меня был студент по фамилии Лобанов.
Витя посмотрел на Лену: она, опустив голову, в руках нервно теребила ручку.
-Извините, я только что восстановился и впервые у вас на лекции.
-В таком случае, Лобанов, я лично буду настаивать на том, чтобы о вашем восстановлении забыли раз и навсегда!
-Хорошо.
-Что значит «хорошо»? - у профессора, пожалуй, впервые в жизни брови, от удивления, поползли вверх.
-«Хорошо», профессор, означает, что имел я такой универ, где такие профессоры.
По аудитории пронесся шелест вздохов. «Ржавый Гвоздь», напротив, - казалось, забыл как дышать. Побагровев, он, еле сдерживаясь от того, чтобы закричать, выдохнул:
-Пошел вон...
-Прошу прощенья, вы позволите? - Витя, обращаясь к Лене, улыбался. Она встала, освобождая ему дорогу, и незаметно взяла за руку.
Поравнявшись с Фроловым, оказавшимся на целых две головы выше, Виталик нарочито громко, словно для глуховатого, произнес:
- Удачного дня, профессор! - и направился к выходу. Проходя мимо рядов со студентами, он видел, как они улыбаются ему — единственное, чем они могли его поддержать. Впрочем, нужна ли она - поддержка?
Сигарета, вторая, третья - тягучее, черное месиво из смол налипает на мембраны легких, голова слегка кружится от избытка никотина, выдыхаемый ядовитый дым - сероватый, затейливо вьющийся - будто осеняет ее - и еще одна, прикуренная от последней, истлевшей до самого фильтра, вспыхивает угольком и начинает свое медленное таяние. Виталик сидел на поребрике, рядом со входом в университет и курил, ожидая, когда выйдет Лена, чтобы извиниться за свое не слишком пристойное поведение в аудитории. Время тянулось бесконечно долго и Витя курил одну за другой, пытаясь таким образом справиться с одолевавшей его скукой. Вокруг было чересур ясно и пустынно, если не брать в расчет стайку довольно воркующих голубей, изрядно "облюбовавших" неподалеку стоящий памятник Ленину, рукой указывающего в неизвестном направлении.
В конце концов пара закончилась и студенты шумной гурьбой высыпали на улицу. Среди этой шумной толпы была и Лена - смеющаяся, что-то увлеченно рассказывающая окружившим ее подружкам. Виталик хотел было ее окликнуть, но она сама его заметила и тут же направилась к нему, прижимая к груди пару пухлых учебников, не поместившихся в уже набитой до отказа сумке.