Спустя несколько дней барон в глубокой скорби покидал свое поместье. Никто из его семьи больше не возвращался сюда. Сады вокруг заглохли. Замок еще долго стоял так, покинутый и нежилой, пока не стал однажды, Бог весть от чего, добычей огня.»
Этими словами Вальдрих завершил свою историю. Было заметно, что в этот раз внимательные слушатели и слушательницы покидали свои места, менее впечатленные второй частью рассказа, чем его началом. Непринужденно болтая, гости разбрелись по разным углам дома. И все же нельзя было сказать, чтобы легенда не подействовала на их воображение, так как весь вечер говорили только о ней, а некоторые даже всерьез обсуждали возможность существования подобных привидений. Наиболее дерзко издевался над сказкой старик Бантес. Однако его остроты и насмешки имели лишь ограниченный успех, так как его свободомыслие давно уже стало притчей во языцех, равно как и то, что именно его имел в виду старый пастор, когда упоминал в своей проповеди об арианах, натуралистах, деистах, атеистах и социнианах.
Какой бы отклик ни нашла история Вальдриха в душах слушателей, но факт остается фактом: все последующие дни она была на устах у всего города, снабженная естественными в таких случаях дополнениями и уточнениями. В другое время ее вряд ли хватило бы для того, чтобы заполнить вечерние часы падкого до всевозможных историй «зимнего общества». Теперь же, когда в повестке дня значился пункт о столетнем юбилее возвращения «мертвого гостя», даже самых свободомыслящих и равнодушных не могли оставить в стороне все эти разговоры о нем.
Сам Вальдрих лишь позднее узнал, какие непредвиденные последствия имела его история. Дело в том, что ему пришлось по делам своего гарнизона отлучиться на несколько недель из города. Он охотно отложил бы эту поездку не только из-за ожидаемой раньше обычного отвратительной зимней погоды, но и ради Фридерики, а точнее, ради себя самого: только сейчас, когда у него появился соперник в лице фон Хана, его любовь стала перерастать в страсть. Правда, он не сомневался ни в преданности ее сердца, ни в том, что ей хватит мужества остаться в стороне от коммерчески выверенных свадебных планов ее отца, однако Вальдриха пугали всевозможные непредвиденные обстоятельства. Но, даже отбросив все сомнения, Вальдрих не мог допустить даже в мысли возможность разлуки с девушкой, которая стала его невестой — хоть и тайной — и которую он боготворил со всей пылкостью своего молодого сердца. Но приказ был приказом — и солдату оставалось только повиноваться.
«Фридерика, — сказал он ей вечером накануне своего отъезда, неожиданно оставшись с девушкой наедине в полутемной комнате, — Фридерика, никогда я еще не покидал Хербесхайм и всех вас с таким тяжелым сердцем, как сейчас. Пусть это будут всего лишь несколько недель — мне они кажутся вечностью. Меня преследует мысль о какой-то надвигающейся беде, мою душу терзают предчувствия. Мне было бы легче, если бы я знал, что должен умереть за тебя».
Фридерику испугали его слова. Она взяла его за руку и сказала: «Может быть, ты так волнуешься из-за того, что в твое отсутствие может приехать господин фон Хан? Или ты сомневаешься в моей верности? Не бойся ничего; прошу тебя — не бойся! Позаботься не обо мне, а о себе, о своем здоровье и жизни в это опасное время года. Потому что, должна признаться, мне тоже никогда еще не было так тяжело расставаться с тобой, как сейчас. Не знаю почему, но я очень боюсь, что ты больше не вернешься».
Оба продолжали обмениваться своими опасениями и тревогами, и те прощальные слова — со слезами, поцелуями, объятиями и с тяжелым чувством взаимной утраты — могли быть сказаны только сейчас, а не прилюдно и позже. Неожиданно в комнату вошла служанка с зажженным светильником. Вальдрих торопливо попрощался с Фридерикой и вышел на улицу, чтобы дать выход слезам и страданиям. Фридерика ушла в свою комнату, чтобы, сославшись на головную боль, лечь в постель и спокойно провести вечер наедине со своими мыслями.