— Сдаюсь, — весело воскликнула хозяйка дома, проведя рукой по разгоряченному лбу своего супруга, — но только потому, что нам пора уже, наконец, идти спать, если ты не хочешь завтра — то есть сегодня утром — пойти в свой колледж с тяжелой головой. Впрочем, тебе удалось, в лучшем случае, уговорить меня, но далеко не убедить. Давайте договоримся снова собраться здесь через сто лет в виде духов или посредством переселения душ. Тогда мы, вероятно, будем немного больше разбираться в таких вещах. Как вы смотрите на это, милый друг?
Я со смехом пообещал ей это, и теперь мне самому не терпится узнать, смогу ли я сдержать свое слово.
КАРЛ БУССЕ
Причастие
Несколько лет назад у меня были кое-какие дела в одном силезском городке. Уже давно собирался я заняться там уточнением нашей семейной родословной. Следы недвусмысленно вели в этот город, и на мой запрос из церковного дома поступило сообщение о том, что церковные книги второй половины семнадцатого века — по крайней мере, частично — сохранились. И вот, используя вынужденное пребывание в Бреслау, я ненадолго заехал туда.
Я представлял себе этот городок совсем крохотным и тихим. Но и здесь дымовые трубы многочисленных фабрик коптили воздух, рыночную площадь окружали многоэтажные гостиницы и солидные частные дома, а большое количество различных складов вокруг вокзала позволяло судить о наличии здесь предприятий горнодобывающей промышленности.
Когда я спросил у степенного хозяина гостиницы о пасторе, его лицо преобразилось. И по тому, как он сообщал все необходимые сведения, я с удовлетворением заключил, что священник пользуется немалым уважением у жителей всего города.
Дом пастора не прямо примыкал к дороге, а стоял несколько особняком. Летом, вероятно, он наполовину утопал в листве могучих каштанов, которые словно несли сторожевую вахту на подступах к нему; теперь же, осенью, его фасад просвечивался сквозь их поредевшие кроны. Дорога к дому была усеяна лопнувшими пустыми оболочками и зрелыми плодами, которые выуживали через забор двое уличных мальчишек, и каждый добытый каштан сопровождался торжествующим воплем, который звучал почти оглушительно в кристально-чистом осеннем воздухе.
Внешность пастора удивительно гармонировала с его уютным домом и безмятежной ясностью, разлитой во всем вокруг него. Его глаза лучились спокойной веселостью и таким душевным миром, которому неведомы ни бури, ни смятение. Он был из той породы людей, одно присутствие которых оказывает благотворное действие.
С готовностью показал он мне все нужные церковные книги, отвел место в небольшой библиотеке, примыкавшей к его кабинету, где я мог сколь угодно долго листать пожелтевшие и изъеденные червем тома, и кроме того, он как мог старался облегчить мою работу. Жена пастора, несмотря на все мои отговорки, угостила меня скромным завтраком, после чего сразу же удалилась вместе со своим супругом. Теперь я мог, наконец, осуществить свои планы. Я и в самом деле углубился в чтение: на страницах книг люди крестились, конфирмовались, затем женились, записывали своих детей и умирали. Необычно было наблюдать за тем, как мимо меня, подобно единой процессии, проходило целое поколение людей. Сплошь и рядом — имена давно умерших и забытых; имена тех, кого не знает ни один из ныне живущих. Внезапно я наткнулся на большой пробел в книге и осторожно, словно боясь побеспокоить остальных покойников, стал листать страницу за страницей.
В комнате было уютно и тепло. Книжные шкафы вдоль стен; над дверью — гравюра в пятнах от сырости; вся мебель и кресла с продолговатым подушками, явно подаренными благодарными конфирмантами, — все здесь оставалось неизменным много десятков лет и выглядело так мирно и уютно, словно в каждую вещь вселился дух хозяина дома. Неудивительно, что в такой обстановке трудно было помнить о времени.
Этим, вероятно, объясняется тот факт, что я не заметил, как быстро пролетело время, и был немало удивлен, когда кто-то из пасторской прислуги пригласил меня к столу. Слова приглашения были произнесены с такой любезной непринужденностью, что любой отказ показался бы невежливым. После еды мы еще долго беседовали, так что к своей работе я смог вернуться только ближе к вечеру. Закончив ее тогда же (кстати, безуспешно), я с удовольствием согласился побыть здесь еще какое-то время.
До сих пор я помню все так, словно это произошло вчера.
В просторном кабинете мы сидели втроем. Справа, в дедовском кресле, расположился пастор, покуривая свою неизменную трубку; рядом с камином, за письменным столом — его жена с какой-то работой в руках; я сидел левее, рассказывая о своей жизни и кое-каких планах на будущее. Внезапно приоткрылась и снова со скрипом захлопнулась входная дверь в дом. Очевидно, она была распахнута порывом ветра. Я прервал свой рассказ и замолчал, так как заметил, что мои хозяева прислушиваются. Затем хозяйка дома поднялась и тихо подошла к двери.
«Никого нет», — сказала она и, вернувшись, посмотрела на мужа.
Он кивнул ей и глубоко вздохнул. Казалось, будто он преодолевает легкое стеснение. Почти смутившись, он извинился передо мной и попросил меня продолжать.
Но короткий промежуток времени между двумя событиями — скрипом двери и словами пастора — вызвал во мне какое-то странное и несколько неприятное чувство. Я скомкал концовку своего рассказа, замолчал, и длительное время никто не произносил ни слова, словно между нами что-то произошло. Пастор отсутствующим взглядом смотрел куда-то перед собой. То и дело его взгляд останавливался на небольшом портрете в простой картонной рамке, висевшем на стене. На нем была изображена старая женщина, черты которой были мне не знакомы.
Молчание становилось невыносимым. Как раз в тот момент, когда я хотел встать и, поблагодарив хозяев, откланяться, пастор, словно очнувшись, так любезно стал просить меня остаться на десерт, что я почти смутился. Я честно признался ему в странном чувстве, недавно испытанном мною, добавив при этом, что мне пришлось кое-что пережить в жизни, чем и объясняется моя предрасположенность к подобным настроениям. Бросив быстрый взгляд на жену, он, запинаясь, сказал: «Мне тоже доводилось в жизни сталкиваться с такими странностями, что люди, пожалуй, сочли бы меня за чудака, если бы я стал им это рассказывать. Точнее, лишь однажды мне пришлось столкнуться с вещами, которые врезались в память, но это не делает их менее удивительными. К тому же ни слабонервным, ни чересчур впечатлительным человеком меня назвать нельзя. Раньше мне удавалось довольно увлекательно рассказывать эту историю, однако сейчас я стараюсь больше не вспоминать о ней. Я бы не хотел, чтобы вы просили меня об этом. Но если уж так случилось, и я остался перед вами в долгу с моим объяснением, то мне придется записать этот случай по памяти и послать вам мой незатейливый доклад. Если угодно, можете его как-нибудь подправить и литературно обработать!»
Его изложение в тщательно запечатанном конверте застало меня еще в Бреслау. Я почти ничего не изменил в нем. Вверху над текстом стояла карандашная приписка: «К Римлянам II, 33». Справившись в Евангелии, я нашел слова: «Как непостижимы судьбы Его и неисповедимы пути Его!»
На нескольких листах письма речь шла об одном трогательном и странном случае.
«Уже двадцать лет я пастор этого прихода — и ни разу мне не приходилось на что-нибудь жаловаться. Приехав в эти места, я встретил здесь трудолюбивых людей, которые всю неделю прилежно трудятся, а по воскресеньям, когда нужно, не заставляют себя ждать в церкви. Город также, вопреки моим ожиданиям, быстро расцветал, так как свой вклад вносили горные разработки вблизи города: строились новые фабрики, городское население пополнялось за счет притока рабочих. И хотя среди них было много людей, враждебно настроенных против церкви, в целом мои отношения с населением складывались хорошо, и частенько кто-нибудь из них изливал душу в моем кабинете. Больше всего трогало меня, когда поздно вечером ко мне наведывался какой-нибудь рабочий, что случалось нередко. Дело в том, что многие из них были родом из близлежащих деревень и сохраняли в какой-то мере чувство привязанности к своему старому пастору, который их когда-то конфирмовал.