— Да, образа, — сказала девушка, остановившись и дожидаясь его. Арнольд же, быстро перевязав свой этюдник, уже в следующее мгновение был рядом с ней, и они еще быстрее зашагали в сторону деревни.
До нее, правда, было немного ближе, чем полагал Арнольд, судя по звону треснувшего колокола, так как то, что молодой человек издалека принял за заросли ольховника, оказалось при ближайшем рассмотрении рядом обнесенных изгородью фруктовых деревьев, скрывавших за собой окруженную с севера и северо-востока широкими полями старую деревню с низкой церковной колокольней и закопченными до черноты домами.
Здесь они сначала вышли на удачно проложенную и твердую дорогу, обсаженную с обеих сторон фруктовыми деревьями. Однако над деревней висело мрачное марево, которое Арнольд заметил еще издалека и которое разрывало яркие солнечные лучи, зловещим отражением падавшие на серые старые, обвалившиеся крыши домов. Арнольд едва удостоил их взглядом, потому что Гертруда, шедшая с ним рядом, как только они поравнялись с первыми домами, осторожно взяла его за руку и, удерживая ее в своей, повела по ближайшей улице.
Прикосновение этой теплой руки вызвало в молодом, жизнерадостном человеке удивительное чувство: почти непроизвольно он стал искать встречи со взглядом молодой девушки. Но Гертруда не смотрела на него; смиренно опустив глаза, она вела гостя к родительскому дому, и внимание Арнольда, наконец, привлекли жители деревни, которые проходили мимо, не здороваясь.
Это было слишком очевидным, чтобы остаться незамеченным, потому что во всех соседних деревнях считалось почти преступлением не удостоить незнакомого человека, по крайней мере, обычным «добрый день» или «здравствуйте». Здесь никому это и в голову не приходило, и, как в большом городе, люди либо молча и равнодушно проходили мимо друг друга, — либо останавливались и смотрели кому-нибудь вслед — но никто ни с кем не заговаривал.
А как странно выглядели старые дома со своими остроконечными, украшенными резьбой фронтонами и прочными, посеревшими от дождей соломенными крышами; несмотря на воскресенье, ни одно окно не было вымыто, и крупные, оправленные в жесть стекла казались мрачными и запотевшими, а их тусклые поверхности переливались всеми цветами радуги. Однако когда они проходили мимо, то здесь, то там отворялась одна створка, и приветливые девичьи личики или лица старых достойных жен высовывались им навстречу. Он обратил внимание и на странные одежды людей, отличавшие их от жителей всех других соседних деревень. К тому же кругом царила почти мертвая тишина, и Арнольд, когда молчание стало для него невыносимым, наконец сказал своей проводнице:
— Вы так строго чтите воскресенье, что люди при встрече даже не обмениваются приветствиями? Если бы не лай собак да кое-где крики петухов, деревню можно было бы принять за вымершую.
— Теперь время обеда, — спокойно ответила Гертруда, — и людям сейчас не до бесед; вечером вы увидите их настолько же шумными.
— Слава Богу, — воскликнул Арнольд, — что на улице еще играют дети! Мне уже становилось немного не по себе; видно, в Гермельсхаузене празднуют воскресенье не так, как везде.
— Там ведь стоит и дом моего отца, — тихо сказала Гертруда. — Я не хотел бы оказаться там непрошеным гостем во время обеда. А что, если я приду не вовремя и — пока я буду есть — меня будут окружать сплошь «дружеские лица»? Покажи-ка мне лучше пивную, милое дитя, или дай мне самому ее найти; Гермельсхаузен — такая же деревня, как и все остальные. Рядом с церковью стоит обычно кабак, и если только возьмешь курс на колокольню, то никогда не ошибешься.
— Вы правы, и у нас точно так же, — сказала спокойно Гертруда, — но дома уже ждут нас, и вам нечего бояться, что вас негостеприимно примут.
— Насждут? А, ты имеешь в виду себя и своего Генриха? Да, Гертруда, если ты хочешь видеть меня на его месте, то я останусь с тобой до того времени, пока ты сама не велишь мне уйти!
Он произнес последние слова с непроизвольной нежностью, при этом слегка пожав ей руку, все еще находившуюся в его руке.
Тут Гертруда вдруг остановилась, пристально посмотрела на него и произнесла:
— Вы в самом деле хотите этого?
— Я буду только счастлив! — вырвалось у молодого человека, который был пленен удивительной красотой девушки.
Но Гертруда, ничего не ответив, дальше шла молча, словно обдумывая слова своего попутчика, пока не остановилась наконец перед высоким домом, в который можно было войти по широкой каменной лестнице с перилами из железных прутьев. Здесь девушка с прежней застенчивой робостью сказала: «Тут я живу, дорогой господин, и если вас это не смущает, пойдемте наверх к моему отцу, который будет очень рад вас видеть за своим столом».
Не успел Арнольд сказать ей что-нибудь в ответ, как наверху уже появился сам староста, и в момент, когда открылось окно, из которого показалась голова старой женщины, приветливо кивнувшей им, старый крестьянин воскликнул:
— Долго же тебя, однако, не было, Гертруда; да гляди-ка, гляди — какого нарядного попутчика она привела!
— Милостивый государь…
— Никаких церемоний на лестнице: заходите, клецки готовы, не то они станут твердыми и холодными.
— Однако это не Генрих, — крикнула старая женщина из окна. — Разве я не права была, когда говорила, что он не вернется?
— Да ладно, ладно, мать, — сказал староста, — и этот хорош! — И, протягивая руку незнакомцу, он продолжал говорить: — Добро пожаловать в Гермельсхаузен, юный господин, где бы вас ни встретила девушка. А теперь — прошу к столу и угощайтесь безо всяких стеснений, а все остальное мы обсудим потом.
Он и в самом деле не стал терять времени на выслушивание извинений со стороны молодого человека, а бесцеремонно схватил его за руку, которую Гертруда отпустила, едва Арнольд взошел на каменную лестницу, затем фамильярно взял его под руку и ввел в просторную комнату.
В самом доме был настолько затхлый и пахнущий землей воздух, что Арнольду — как бы хорошо он ни знал привычки немецких крестьян, которые крайне неохотно впускают в свои дома свежий воздух и даже летом нередко топят, чтобы поддерживать привычную для них адскую жару, — это не могло не броситься в глаза. Узкий коридор тоже выглядел крайне неприветливо. Штукатурка со стен осыпалась и, казалось, была совсем недавно наспех выметена. Единственное тусклое окно в глубине комнаты едва пропускало жалкий свет, а лестница, которая вела на верхний этаж, имела ветхий и убогий вид.
Но у Арнольда оставалось слишком мало времени для того, чтобы все это заметить, так как уже в следующее мгновение его гостеприимный хозяин распахнул двери комнаты, и Арнольд очутился в невысокой, но просторной комнате, которая своей, свежестью, белым песком на полу и большим, покрытым белоснежным полотном столом в центре отличалась от прочей, несколько диковатой обстановки своей приветливостью.
Кроме старой женщины, которая в конце концов закрыла окно и придвинула свой стул к столу, в углу комнаты находилось еще два румянощёких малыша и одна крестьянка крепкого телосложения (но тоже в одежде, не похожей на одежды женщин в соседних деревнях), которая в эту минуту громадным ключом открывала дверь служанке. Клецки уже дымились на столе, и все столпились возле стульев, чтобы как-то приблизить долгожданный обед, но никто не садился, а дети в момент появления Арнольда почти испуганно посмотрели на отца.
Тот подошел к своему стулу, положил руки на спинку и молча застыл в этой позе, угрюмо смотря себе под ноги. Молился он? Арнольд видел его поджатые губы, в то время как правая рука старосты, сжатая в кулак, была просто опущена вниз; в этих чертах читалось не молитвенное отрешение, а скорее тупое и одновременно нерешительное упрямство. Гертруда тихо подошла к нему и положила руку на его плечо, в то время как старая женщина, стоявшая молча напротив него, смотрела на мужа испуганными и умоляющими глазами.
«Давайте есть, — грубо буркнул мужчина, — делу ничем уже не помочь!» И, отодвинув в сторону свой стул и сделав знак гостю, он сел сам, взял разливную ложку и подал всем кушанье.