— Тогда не говори, не вспоминай об этом!
— Лишь однажды я говорил об этом моей жене. Из-за этого единственного раза наша жизнь стала невозможной.
— Фердинанд! Фердинанд!
— Да, это так. Тут ничего не изменишь. И ребенок тоже мертв… Считаешь, я не должен вспоминать об этом? С того времени, когда я это пережил — а я действительно это пережил, — я ни о чем другом не думаю. Я снова и снова вспоминаю об этом! И я буду вспоминать об этом даже на смертном одре.
Вне себя я воскликнул:
— И все-таки ты пришел сюда?!
— Я должен был прийти, рано или поздно. Это сильнее меня.
— К счастью, мы еще не дошли до этого места; здесь ведь нет ничего, кроме этой пустыни… Давай остановимся, давай сейчас же повернем назад. Идем! Идем!
— Я должен отыскать это место.
— Нет, нет!
— Возвращайся сам! Я пойду дальше один.
— Я останусь с тобой.
— Тогда пошли.
— Но куда же? Поблизости ведь нет ни одного поселка.
— Разве ты ничего не видишь там, на вершине горы?
— Ты имеешь в виду эти скалы?
— Это дома.
— Не может быть!
— Пастуший поселок. Я когда-то жил там.
— Тогда?
— Правда, очень недолго; потом я переселился из этой деревни в монастырь.
— В тот монастырь, где ты срисовывал картину, а потом смертельно заболел?
— Да. Смертельно.
— Этот монастырь находится недалеко отсюда?
— До сумерек мы будем там.
— Извини, но мне еще нужно спросить тебя.
— Так спрашивай же.
— И в этом монастыре ты пережил кошмар?
— Там я пережил это. А теперь — пойдем!
Я видел, что ничто удержать его не могло. Итак, я пошел с ним.
Глава 4
Мы шли туда вверх по крутой тропе в скалах; перед нами было сверкающее великолепие Аппенин, а позади нас — римская Кампанья. Однажды, когда я остановился, чтобы перевести дух, и оглянулся назад, то увидел, что подо мной была бездна. Великий Рим вдалеке казался мне крошечным мерцающим пятнышком, крутая холмистая поверхность окрестностей Рима казалась плоской равниной, а протянувшиеся на много километров вглубь заросли казались узкой полоской тени вдоль светлого морского побережья.
Ослепительно сверкавшее море высоко упиралось в горизонт. Мне казалось, что при ясной погоде отсюда можно увидеть побережье Корсики.
Место, которое мы, по словам Фердинанда, должны были достигнуть до наступления темноты, находилось якобы в горной складке; тем не менее, пока оно ускользало от моего взгляда, как бы я ни всматривался. Мы чувствовали такую уединенность, словно мы были единственными живыми людьми в этой каменной пустоши. Даже перезвон колокольчиков пасущегося стада или лай сторожевой собаки не нарушали это гнетущее безмолвие. Пара соколов беззвучно кружила над нами; только юркие ящерицы шелестели в выжженном летним солнцем колючем кустарнике, который скудно произрастал на голых известняковых глыбах.
Мой друг несся впереди, да так быстро, что я с трудом поспевал за ним. Его лихорадочное нетерпение постепенно передавалось и мне. Тому способствовали также заброшенность и дикость местности, которую возбужденная фантазия населяла призрачными образами и в которой разыгрывались воображаемые ужасные и таинственные события. И упорно возвращались ко мне мучившие меня вопросы: «Что же это было? Куда он меня ведет? Что с ним на самом деле?»
Один раз Фердинанд остановился, подождал меня и пробормотал: «Я не понимаю, что случилось. Здесь и тогда было пустынно. Но такой мертвой безлюдности не было! Дорогой, правда, давно никто не пользовался, но тут ее, кажется, совсем нет. Что все это значит?»
Я попытался его успокоить: «Вероятно, в монастырь добираются другой дорогой. По этой, в любом случае, могут ходить только козы. Сам посуди: ты больше десяти лет не был здесь, поэтому не должен удивляться тому, что и здесь кое-что изменилось — даже в этой дикой глуши».
— Туда не может быть другого пути!
— Почему это не может?
— Ты сам увидишь.
Я сделал последнюю попытку удержать его от поиска места, с которым были, казалось, связаны такие жуткие для него воспоминания. Кроме того, он был хрупким и больным человеком. Стараясь говорить почти весело, я заметил: «Знаешь, мой мальчик, лучше всего будет вернуться — по крайней мере сегодня. Советую вскарабкаться к той куче камней, которую ты назвал деревней. К тому же я бы совсем не прочь съесть чего-нибудь горячего и жареного. Уж на ягненка там, наверху, мы спокойно можем рассчитывать. Я обещаю приготовить его в таком соусе, что мы сможем устроить роскошный пир. Как — это уже мое дело. А утром мы сможем отправиться к твоему заколдованному монастырю».
— Ладно!
— Итак, ты согласен?
— Абсолютно.
— Тогда поворачиваем назад.
— Поднимайся наверх и жди меня там.
— А ты?
— Я пойду дальше.
— Без меня?
— Жарь себе сам ягненка. А я зайду за тобой завтра.
— Мне кажется, что ты хочешь от меня избавиться.
— Я повторяю: я пойду дальше.
— Этой тропой, которую уже нельзя назвать тропой?
— Другой вообще нет.
— Тогда пойдем этой; все равно ты от меня не избавишься… Подумал ли ты о том, что если мы сейчас пойдем дальше, то вынуждены будем ночевать в монастыре? Тебя это устраивает после всего того, что с тобой вроде бы произошло здесь?
— В любом случае я пойду туда… Судя по дороге, они, кажется, в самом деле ушли из монастыря. Однако почему?
— Какому ордену он принадлежит?
— Это женский монастырь.
Я воскликнул:
— В этой глуши поселились женщины?
— Камальдолянки.
— И у них ты провел все лето?
— Ну да.
— Как это возможно?
— Они разрешили мне остаться.
— В монастыре?
— В маленьком доме, принадлежащем монастырю.
— И там, думаешь ты, благочестивые женщины разрешат нам переночевать?
— Если они все еще там, и если ты…
Он запнулся.
— И если я — что?
— Если ты не боишься духов.
— В которых ты, похоже, веришь?
— В которых я вынужден верить. Пойми: вынужден!
Он произнёс это так необычно и при этом так странно посмотрел на меня, так призрачно (я и сейчас не могу обозначить его взгляд по-другому), что я с трудом скрыл, какое впечатление произвели на меня его тон и взгляд.
Пока я еще обдумывал, что ему ответить, его рука оказалась в моей. Она была холодной и влажной.
«Разве ты не понимаешь, что я бы поплатился за это жизнью, если бы я не был обязан верить? Именно так: „обязан“! Наше милое дитя сегодня было бы живо, если бы все, что случилось со мной в монастыре, мне только пригрезилось», — эти слова он прошептал мне хриплым голосом, почти задыхаясь от волнения, словно выдавал какую-то страшную тайну, причем его рука судорожно сжимала мою и он неотрывно смотрел на меня своим одухотворенным взглядом.
Я вырвал свою руку и воскликнул: «Я не пущу тебя дальше! Я требую, чтобы ты немедленно повернул назад! Я требую этого во имя твоей жены, которую ты очень обижаешь своими выходками».
— Моя бедная жена! — почти простонал он…
В следующий миг он уже отвернулся и быстро зашагал прочь. Так как он не послушался моих увещеваний, а я не мог применить силу, то мне пришлось волей-неволей отпустить его и последовать за ним.
А между тем день клонился к вечеру.
Там, где мы находились, очевидно, уже много лет не ступала нога человека. Лавина горного обвала засыпала прежнюю тропу, а из расщелин между камней пробивались вверх чертополох и заросли колючек. Если бы я теперь остановился и оглянулся назад, то увидел бы, что величественная перспектива Кампаньи бесследно исчезла, словно ушла под землю по мановению волшебной палочки, а ее место заняла каменистая пустыня и дикие скалы. Впереди нас горы разрезала узкая, как щель, расселина, окруженная отвесными, уходящими в небо каменными стенами и лишенная всякой растительности.
Фердинанд устремился к этому ущелью.