Виконт злобно выкрикнул: „Ну ты, пепельная рожа, защищайся!“ — и с этими словами выхватил шпагу, отбросил ножны в сторону и бросился на графа. Тот хладнокровно защищался. И трех минут не прошло с начала поединка, как шпага со страшной силой была выбита из рук виконта и, описав дугу, ударилась в большое зеркало на стене, разлетевшееся тут же на тысячу осколков.
„Жалкий человечишка! — бросил ему граф. — Твоя жизнь в моих руках. Прочь из этих мест, и не попадайся больше мне на глаза“. Затем он ударил его шпагой плашмя по спине и необыкновенно сильным толчком вышвырнул за дверь.
Еще в ту же ночь виконт де Вивьен со своими людьми покинул замок.
Как ни тяжело была оскорблена юная баронесса непорядочным поведением виконта, она все же нашла полную компенсацию в том, что из-за нее скрестились шпаги. Нельзя сказать, чтобы она по-настоящему любила виконта, — однако теперь она его просто ненавидела; граф же, который ей прежде казался слишком безобразным, теперь, напротив, намного больше выигрывал в ее глазах. Не стоит удивляться столь стремительным превращениям: известно ведь, что любовь слепа. А себялюбивое тщеславие — в конечном счете, тоже является разновидностью любви.
Когда она услышала обо всем от своего отца, то с выражением испуга на лице — правда, не совсем искреннего — навестила графа; она ведь прекрасно знала, что с обеих сторон все обошлось без крови.
— Но, милый граф! — воскликнула она. — Что вы натворили? Ради Бога, как вы меня напугали!
— Сударыня, я бы только гордился, если бы был ранен из-за вас! Но ничего не бойтесь: такому шуту, как виконт, нелегко было бы меня ранить. Если же вы хотите проявить хоть немного сочувствия ко мне, то вам не придется долго искать повода для этого, поскольку рана слишком глубока; она здесь, в этом сердце — и нанесена она вами. Но — увы! — на такое сочувствие я не смею и надеяться.
— Ах, шутник! До сих пор ведь ни одна душа не замечала ваших страданий.
— Я страдал молча и был счастлив оттого, что я — одна из многочисленных жертв вашего очарования. Я молчал, но с радостью рискнул своей жизнью ради того, чтобы отомстить наглецу. Я буду молчать, и в один прекрасный день умру за вас.
— Молчите! — улыбаясь, сказала баронесса и наградила графа за его слова легким рукопожатием. — Пригласите лучше меня на танец.
Они стали танцевать. Оба почувствовали теперь большую близость друг к другу, так как он скромно произнес нелегкое — и самое тяжелое для влюбленных — признание, а она его не отвергла. Когда баронесса в шутку назвала его своим верным рыцарем и героем, он потребовал полагающуюся по рыцарскому обычаю почетную любовную дань. Баронесса, правда, сначала изображала неприступность — хотя граф просил только об одном поцелуе в ее румяные щечки, — но тем более приятно было ей, в конце концов, уступить ему.
В еще большем восторге была Генриетта. Она ощущала себя предметом всеобщего восхищения. Еще ни от кого в жизни она не выслушивала такого количества изысканных слов по поводу собственной красоты, как от этих благородных молодых людей на балу. Когда граф, отвозя ее на рассвете обратно в родительский дом, пригласил девушку на следующий бал, ее восторг, разумеется, удвоился. „Ах, Генриетта, — вздыхал он, — полюбишь ли ты когда-нибудь меня хоть чуть-чуть? Сегодня ты провела счастливый вечер — неужели ты не желаешь всегда иметь такие вечера, такие ночи и дни? Все зависит только от тебя. Вся жизнь будущей графини Альтенкройц будет сплошным балом“.
Она молчала. Он сорвал у нее поцелуй и прижал девушку к своей груди. Она молча дрожала, но снесла и второй.
На следующий день граф не преминул осведомиться о здоровье обеих своих партнерш по танцам и возобновил свои домогательства. Обеим он сделал по шикарному подарку. Тщеславие настолько затмило рассудок девушек, что они вообразили, будто в самом деле его любят. Подобным же образом были ослеплены их отцы — портной и барон. Портной вообразил себя настолько богатым, что закрыл мастерскую, а барон без устали льстил графу, поскольку, находясь в затруднительном финансовом положении, получал от графа значительные суммы.
Теперь Альтенкройцу для достижения его цели оставалось только просить у портного руки Генриетты, а у барона фон Рорена — его дочери, что не составило ему никакого труда. Независимо друг от друга они сказали „да“, после того как он, наконец, вырвал согласие у обеих заносчивых девушек. Да, но не менее неприятным во всей этой истории было то, что ненасытный соблазнитель проделал тот же самый трюк в доме одного городского чиновника И разлучил с помощью своих хитростей дочерей семьи с их возлюбленными, чтобы затем занять их место. Со всеми, в итоге, ему удалось обручиться.
В честь дня помолвки своей дочери барон дал ужин с балом и игрой в карты. Генриетта также была приглашена, и Альтенкройц получил от своей невесты разрешение привести ее на бал, но не раньше, чем вечером. В этот день вовсю бушевала непогода с ураганным ветром, дождем и снегом; не обошлось даже без грома с молнией и сильным градом. С домов срывало черепицу, падали сломанные деревья. Однако в танцевальном зале ничего не замечали: свет многих сотен свечей превращал ночь в яркий, солнечный день, а любовь, вино и игра правили балом вопреки всем возмущениям внешнего мира.
Молодая баронесса и Генриетта были в упоении от счастья. Граф почти безраздельно и с удвоенной нежностью посвятил себя первой и лишь изредка танцевал с Генриеттой, которая ничего не замечала вокруг себя, окруженная лестью, которой, словно соревнуясь между собой, осыпали ее другие танцоры. Юная баронесса — с поистине королевской роскошью одетая во все подаренное ей расточительным женихом — целиком отдалась танцам, горделиво радуясь завистливому восхищению остальных женщин. Многим очень состоятельным дворянкам пришлось в тот вечер почувствовать себя нищими по сравнению с ней, и очень многим она чувствительно дала понять, что в качестве невесты самого богатого графа Германии не желает иметь с ними дела.
Еще до рассвета баронесса, почувствовав необычную усталость, ушла с бала. Ее незаметно увел упоенный любовью граф. В соседнем зале их встретила одна из горничных и вызвалась проводить ее до спальни. Молодая баронесса, опираясь на руку своего жениха, сказала ей: „Можете не беспокоиться — я не нуждаюсь в ваших услугах, я разденусь сама“, — и тут же сильно покраснела от смущения. Она пошла дальше по коридору, и граф провожал ее до спальни.
Когда он вернулся, гости уже собирались разъезжаться, и были поданы кареты. Альтенкройц повел Генриетту в карету и сопроводил ее до самого дома. Там все уже спали. Девушка осторожно открыла дверь. Напрасно она сопротивлялась: граф отправил кучера и последовал за Генриеттой в дом.
Уже ранним утром город облетел страшный слух: будто дочь одного чиновника была найдена мертвой в своей постели, с вывернутой шеей. Народ столпился перед этим домом; туда же направились и полицейские с врачом. Ужасные горестные вопли, доносившиеся оттуда, заглушали голоса прибывавшей толпы зевак. Только теперь все вспомнили о том случае, который произошел сто лет назад в Хербесхайме перед адвентом. Снова ожила в памяти легенда о „мертвом госте“. Смертельный ужас охватил все семьи.
Слух об этом случае дошел и до мастера Фогеля, и он с затаенным страхом подумал о Генриетте. Правда, мастеру не показался странным ее слишком крепкий сон, так как он знал, что девушка поздно возвратилась с бала. Когда же он вспомнил легенду о „мертвом госте“, а потом подумал о графе Альтенкройце — о его необычно высоком росте, бледном лице и черной одежде, которую он всегда носил, — у него все же слегка зашевелились волосы на голове. Верить этой сказке ему, тем не менее, не хотелось, поскольку никто в городе не принимал эти слухи всерьез. Он поругал себя за суеверные фантазии и подошел к шкафчику, чтобы слегка взбодриться рюмочкой мадеры — подарком графа. К его удивлению, бутылки не было. Еще больше удивился он, обнаружив, что в других шкафах, которые он перерыл в поисках вина, не оказалось ничего из тех щедрых подарков графа, которые были вручены ему и его дочери. Он озадаченно покачал головой.