— Подлинно материалистическая любовь, — сказал доктор. — Если бы одни не ели других, если бы кроманьонцы не истребили неандертальцев, не явился бы и человек разумный.
— А не явись человек разумный, не явился бы и Homo pentaxinus.
— Это заключительная, верхняя ветвь эволюции. Точнее, её верхушка.
— Мы с тобой как боги.
— Тут нет противоречия. Человек есть творец. Бог — тоже его творение. Творение его фантазии. Недоразвитой фантазии. Но теперь воображение и ум человека созрели для нового творчества, по сравнению с которым клонирование выглядит детской забавой. И подумать только, Люба, это наши с тобой ум и воображение. Это мы с тобою породили новый дивный мир.
— Новый дивный мир, в котором вместо Моисеевых скрижалей и комментариев к ним Иисуса будет единственная заповедь…
— Переживание наиболее приспособленного.
— У меня немеет всё тело, Володя. Меня будто накачали новокаином. И сердце замедляет темп. Я не ощущаю, как оно бьётся. Но во мне рождается какое-то движение: я будто лечу куда-то. Вместе с полом. И с этим домом. Мне кажется, подвал наклоняется. Немного странно: я ощущаю пол, но почти не чувствую ног.
— А ты присядь. — Он подвинул её своё кресло, она села. — А я… постою. Язык… онемел. Как в кабинете… у стоматолога. Не чувствуешь, но говорить можешь. Медленно…
— Расскажи, как… будет… в новом мире, Володя. Как мы будем… любить.
— Все будут любить всех. Я уже… чувствую это. Никто… не будет помнить… что такое ненависть. Все будут богами… и не будет людей. Все будут вечны.
— Так странно помнить… что я возражала тебе.
— Никто не будет помнить… как было прежде. И ты. Толстой в восемьдесят лет… был счастлив, забыв… всю свою прежнюю жизнь. И помнил… только главное: как надо жить. И мы… То есть все…
Он опустился перед Любой на колени. Кажется, это заняло целую минуту. Так всё медленно совершалось. Он уже не чувствовал ничего в своём теле. Ни коленей, ни рта, ни глаз, ни сердца, ни кожи. И всё же он был. И осознавать это было — чудесно!
— Мы переплывём мор… переплывём океаны, — сказал он, — мы… посеем новую жизнь… в Европе, Америке… Африке. Мы создадим колонии в Антарктиде… на Луне, Венере… Марсе… Нам не нужны воздух… и вода… Поселения в далёком космосе… Земле не грозит более… перенаселение… Ни болезней, ни войн, ни смертей… Люба, ты слышишь… меня… я уже с трудом говорю…
— На Юпитере, на Сатурне… — шептала Люба. — Крепкие новые люди, Володя… Креп… кие…
— Да, милая. Не какие-то… там… Рахметовы.
Он ткнулся лицом ей в колени, её коленей не чувствуя.
Обнял Любу вместе с креслом, но ни Любы, ни кресла, ни рук своих не чувствовал.
Они умерли в один день, один час, одну минуту и одну секунду.
Глава двадцатая
И воскресли в один день, один час, одну минуту и одну секунду.
Он открыл глаза, и увидел, как она открывает глаза.
Она была белая, была такая же, как он.
Ему сильно хотелось есть.
Он открыл рот.
Язык его шевельнулся:
— Ктым.
И она приоткрыла рот:
— Аго.
Глава двадцать первая
По дороге из школы она увидела Владьку Быстрова и Владьку Костенко. Друзей с одинаковыми именами. Они сидели в спортгородке на брусьях и курили. Увидев её, спрыгнули с брусьев и побежали. Побежали, оглядываясь, говоря что-то. Лица у них были испуганные. Костенко, оглянувшись, споткнулся на бегу, упал, вскочил и побежал догонять первого Владьку. Тот даже не стал ждать Быстрова. Друг, называется. Они боятся любви! Ничего. У неё был Женька, и у них кто-то будет. Тот, кто откроет им целый мир. Любовь и красоту. Может, это будет она. А может, Лариса Пошехонова.
Лариса попалась ей навстречу. Проспала, как обычно. Полночи, наверное, «чатилась» в «Инете».
Тоня не любила опаздывающих. Нелюбовь к ним была у неё от папы. И она не стеснялась признать это. Папа, пожалуй, и гордился этим. Она вставала чуть раньше него: в шесть двадцать. И душ холодный принимала. Как и он. Как она могла не любить его? А мама ей говорила: ты в куклы почти не играла, и водой холодной обливаешься, и встаёшь раньше отца. Ваше утро отличается лишь тем, что ты сидишь у зеркала, а отец к зеркалу равнодушен; оно ему только затем, чтобы бриться. «Да, — отвечала Тоня, — зеркало — от тебя. К слову, мужчины не понимают, как много времени у женщины уходит на то, чтобы хорошо выглядеть». — «Какая ты уже взрослая, Антонина». — «Зови меня Тоня. Антониной будет звать меня муж-подкаблучник».