Из военкомата выбежали два подполковника и майор. Все трое — с пистолетами. Остановились у крыльца. Танька повернула к ним голову, поглядела на них поверх окровавленной шеи лейтенанта, широко раскрыла рот. У подполковников и майора изо ртов шёл пар, а у Таньки — нет. Она хищно разевала рот и смотрела на офицеров. Она была жива, но пар из её рта не шёл. Она была жива, но не дышала. Или дышала, но выдыхала такой холодный воздух, что он не обращался в пар при нуле (мой термометр за окном показывал ноль). Что же она, холоднее снега? Нет, кажется, она не дышала вовсе. Её грудь не поднималась. И потом, она ведь грохнулась с пятого этажа. Получается, она мертва и жива одновременно. Я только что схоронил мысленно подругу Таньку, вспомнил о «Салютах», — и вот она, Танька, сожравшая мужа, сожрала лейтенанта — и плотоядно исподлобья взглядывает на подполковников с майором. Один из подполковников вынул сотовый телефон, приложил к уху, затем сказал что-то другому подполковнику, тот вытянулся, отдал честь и скрылся в военкомате. Спустя минуту он выбежал оттуда с парнем в гражданском пуховике. Пробежались они вдоль пятиэтажки, сели в «УАЗик», стоявший на пятачке-стояночке у торца дома, и «УАЗик» покатил по тротуару к Тульской. Уехавшего подполковника я знал: он жил в моём доме, на седьмом этаже. Баранов. Оставшийся подполковник и майор подошли поближе к Таньке и безголовому лейтенанту, встали метрах в трёх от спины лейтенанта и от торчавших из-под лейтенанта Танькиных белых ступней. Не знаю, точно ли там было три метра, но знаю одно: до этих пор ближе к Таньке военные не подходили. Подполковник и майор стояли плечом к плечу и заслоняли от меня Таньку. Правые руки их были согнуты. Я напряжённо всматривался. Сейчас подполковник отдаст приказ майору, и тот выстрелит. Или оба — после того, что случилось с их лейтенантом, — выстрелят. Или они говорят что-то Таньке, и она им отвечает? Ведут переговоры, как с террористкой? А по Рижской ехали в час по чайной ложке машины, и никому, казалось, не было дела до происходящего у пятиэтажки. Впрочем, за спинами офицеров водители и пассажиры и не могли ничего увидеть. Всех скорее занимало то, почему на Рижской такой плотный поток машин, и где там дальше пробка, и почему нельзя никуда дозвониться. Кого, кроме несчастных пацанов-призывников, волнует парочка офицеров у военкомата?
Подполковник и майор переглянулись. Майор стал заходить к Таньке с левого фланга, а подполковник отошёл на правый. Тактическое окружение. Танька, видел я, хотела — и не могла — встать. Вполне может быть, переломала ноги. И тазовые кости. Всё-таки падение с пятого этажа не полезно для здоровья.
Я поймал себя на том, что радуюсь за Таньку. Мне не было жаль ни её мужа, ни этого лейтенанта. Лишь бы моя Танька была жива. Я понял: я болею за Таньку.
Пусть она останется жива, пусть победит.
Но только я с ней встречаться не буду. Отныне я имею на это полное право: я готов добрыми и печальными словами вспоминать Таньку и любить её в моей памяти, но не желаю, чтобы она отъела мне голову или обгрызла руки. Пусть она питается другими.
Оттолкнув безголовое тело лейтенанта, так, что оно упало перед нею, моя Танюшка поползла через него, опираясь на руки, поочередно переставляя их. Она направилась было к майору, но потом повернула к подполковнику. Последний находился к ней ближе.
Подполковник выстрелил. До меня донёсся пистолетный хлопок. Не знаю, целился офицер, или выстрелил от страха, но пуля ползущую Таньку не остановила. Я смотрел на офицера, и не видел, дёрнулась ли от пули Танька. Пулевой дырки в ней я не заметил. Танька вся была в крови. Подполковник снова выстрелил. Я смотрел на него. Из ствола «Макарова» шёл дымок. Подполковник озадаченно заглянул в ствол. Потом вынул обойму, посмотрел на патроны. Подумал, что пистолет заряжен холостыми?… Я навёл бинокль на Таньку. Над левой её грудью зияло пулевое отверстие.
Я направил бинокль на подполковника. Тот вставил обойму обратно в рукоятку. Я посмотрел на Таньку. Выстрел! Тут-то моя Танька и умерла. Окончательно и бесповоротно. Пуля попала ей в лоб. Точно в серединку. От пулевого удара голова Таньки, стоявшей на четвереньках, откинулась слегка назад, и тут же поникла. Руки перестали держать её тело, и она ткнулась лицом в снег. Возле чёрных ботинок подполковника. Тот, глядя на Таньку, не сводя с неё пистолета, отошёл к майору, и они стали говорить о чём-то. А Танька так и лежала: голая, белая, и снег падал на её спину и ноги.
Я перевёл бинокль правее. В военкомат входила девочка. Дочь Баранова. Тоня. Девочка, мне симпатичная. Из тех, что имеют своё мнение — и дорожат им, а не чужим, где-то позаимствованным, подцепленным. Тоня не любила папу — за то, что он военный. Об этом весь дом знал. И весь её класс, наверное. Однажды я разговорился с Тоней. В лифте. Летом. Не было горячей воды, и Тоня сказала мне, что принимает холодный душ. «Вот и я принимаю», — ответил я. — «Вы молодец», — сказала она, я смутился, ответил: «Это вы — молодец». Сколько ей? Пятнадцать? А «вы молодец» в её устах прозвучало так, словно она была взрослая женщина.