Отец умер в субботу. Владимир Анатольевич хорошо это помнил. Был выходной, и мама уехала за город с дядей Витей. А мальчик Володя был в школе.
Почему мама так любила дядю Витю? То, что не было понятно мальчику Володе, было ясно Владимиру Анатольевичу. Пожалуй, дядя Витя был красавец-мужчина: черноволосый, высокий, со сладковатой улыбкой, в джинсах клёш, на мотоцикле, он пахнул одеколоном и вином, умел взять мамину руку, нежно погладить и сказать: «Ах, как вы чудесно выглядите сегодня! В мире есть лишь один мужчина, достойный вас. Неудобно признаться, но это я». Дядя Витя катал на мотоцикле и других женщин, Володя видел это. Все в школе видели это. И мама знала это, но, казалось, не хотела знать. Но потом не выдержала. Из-за того, что над ней стали смеяться. Володя слышал смешки и шушуканья, когда шёл с мамой в магазин или на реку. Мать говорила ему: «Глупые люди. Своего счастья нет, вот и чужое хотят разрушить. Они завидуют». — «Почему?» — «Хотят, чтобы дядя Витя жил не с нами, а с ними». — «Они все хотят этого?» — «Все, все». И мама, когда говорила так, казалось, страшно сердилась. Сначала Володя решил, что она сердится на всех, а позднее понял, что на одного: на дядю Витю. Мама и отчим стали скандалить. Дядя Витя, прежде к Володе равнодушный, теперь стал бить его. И хватать за уши. Требовать, чтобы пацан дул к тёте Ане и занял пятёрку до получки. На бензин, чтобы ехать с мамой за город. «Тебе надо — ты и проси», — отвечал Володя. Отчим бил его. Тётя Аня знала, что его бьют, и приносила деньги отчиму. С тётей Аней отчим тоже ездил на мотоцикле. И мама кричала на него, и кричала на Володю, и кричала на тётю Аню, и потом, накричавшись, сорвав голос, хрипела: «Глупая я, несчастная!» А отчим пил всё больше, и настал день, когда он продал мотоцикл. Больше он не ездил за город, джинсы его истёрлись, голова стала быстро лысеть, и его больше не любили женщины, а мама пристрастилась с ним пить.
Володя, будущий доктор наук, учился уже в седьмом классе.
В школе его не любили. Во-первых, за гордость, которую никто нигде не любит, а которой только завидуют, потому что гордые люди умеют быть независимыми и самостоятельными; во-вторых, за заносчивость. Володя всегда знал больше, чем его одноклассники, и не стеснялся этого. «Скромность? — как-то с взрослым презрением ответил он классной. — А я ведь не хвастаюсь. Я знаю то, что полагается знать по школьной программе, и немного больше. И столько же знать может любой другой. Любой. Умственные способности всех людей, всех рас одинаковы. Весь вопрос в образовании. В Советском Союзе — образование бесплатное. Люди в революцию и на гражданской войне умирали за то, чтобы их дети и внуки могли учиться. Как могут мои одноклассники учиться на тройки? На двойки? Это говорит об общей низкой сознательности в классе, Клавдия Олеговна, и о вашей низкой сознательности в частности. Ученики могут знать и должны знать. Но не стремятся. И если не подать им должного примера, то при проповедуемой вами скромности, Клавдия Олеговна, они и не станут стремиться. Все их стремленья окончатся в сочинениях на тему «Кем я стану, когда вырасту». Космонавты, врачи, учёные — будут не они. Алкоголики, спящие под забором, — вот их портреты. Вы, Клавдия Олеговна, их толкаете к ужасному будущему. Вдумайтесь: ведь они — будущие строители коммунизма».
После этого сурового разговора Клавдия вызвала его отчима и сказала отчиму — при нём, Володе, стоявшем в учительской по стойке «смирно» (голова высоко, глаза на портрете Ленина, руки по швам, пятки ботинок вместе, носки врозь), — что семиклассник Таволга разговаривает с учителями так, будто он учитель, а они, учителя, — ученики. И замолчала. Хотела, показалось Володе, ещё что-то сказать, но промолчала. Видно, поняла кое-что. А поняла она то, что «учитель» из седьмого класса постиг давно. Отчим его был пьян. И сидел на стуле вовсе не потому, что устал на своей работе (прогуливал не то третий, не то пятый день), а потому, что болел с похмелья. И пахло от него не трудовым потом, а портвейном. «Бормотухой».
«Как вы говорите, вас зовут… — бормотал отчим. — Клавдия Марковна… простите, Олеговна… Я внушу пацану дома, а вы не одолжите мне трёшку до получки?»
«Вы спросите у него, Клавдия Олеговна, какие отметки он получал в школе, — сказал, стоя по стойке «смирно», Володя. — И как докатился до жизни такой».
Отчим вскочил, отшвырнул стул и ударил Володю.
Володя отучил себя уклоняться от ударов. Отучил себя, как он думал в то время, от самого прочного инстинкта: самосохранения. Зачем уклоняться и убегать? Он давно принял как философию: пусть бьют. Будешь убегать, прятаться — догонят, найдут, разозлятся и поддадут вдвое. Так пусть бьют! Надо только закрывать глаза. Кулак отчима угодил ему в глаз. Володя хотел устоять, но не смог. Упал. Быстро поднялся. «Пусть бьёт, — подумал он, потрогав заплывавший глаз, — ведь больше он ни на что не способен».