Он ничего не ответил. Помолчал. Посмотрел на Клару, с вызовом на него глядевшую, на девочек, смотревших не на него, а на диван, на котором они сидели, и теребивших пальцами бархатную бахрому. Подумал, что собирался поговорить о любви, но, кажется, о любви они всё сказали. И наедине, без девочек, Клара сказала ему про любовь то, во что он как естественник должен бы верить. Что любовь есть обыкновенная страсть, отличающаяся от страсти животной тем, что человек любит не ради одного только размножения. Но причина-то любви та же, что у страуса или бегемота. Хочется того же, чего хочет страус или бегемот. «Клара, — сказал он, — но почему же тогда ты? Почему я люблю тебя, а не твою подружку Зину или Зою?» — «Да ведь я была одной из немногих, которую ты встречал чуть не каждый день и к которой обращался за каждой мелочью. И я умела угодить тебе. Микроскоп модели К-994 английского производства? Пожалуйста. Заказать разработку контейнеров на оборонном заводе? Нет вопросов. Большой стол, метр шириною и два длиною, в твой кабинет? Импортный, лучше итальянский, вот из этого каталога?… Дорогой доктор, всё вам будет в лучшем виде. Ты так привык ко мне, что уже не мог без меня обходиться. И я, видя тебя с лучшей стороны (не семейной) и надеясь, что твоё московское положение прочно и что президент, здоровающийся с тобою за руку, продолжит тебе её подавать, ответила тебе согласием. Любовь? А разве нам плохо в постели? Разве я гуляла по тем твоим научным приятелям, что строили мне научно-любовные рожицы? Нет. И в мыслях не было. И ты не гулял, потому что я тебя полностью устраивала. Хотя… я предпочла бы, чтобы ты был более сексуален. Но я смирялась, понимая, что на первом месте у тебя — наука. Точнее, тот газ, что ты пытаешься получить. И до тех пор, пока дела в науке у тебя шли успешно — не в научном, конечно, но в материальном плане, — я прощала тебе многое и готова была поехать за тобой хоть на край света, хоть в Англию, хоть в Штаты, — оказывается, она умела уколоть, — но своим упрямством, своей научной преданностью одной-единственной идее ты уничтожил всё. Будто нельзя было придумать что-то смежное, что-то параллельное твоим исследованиям, что-то такое, что частично походило бы на прежнее, но обещало бы более быстрые результаты, и пусть тобою были бы недовольны, но тебе дали бы тебе год, два или три, и продолжали бы содержать тебя. А потом придумал бы ещё и ещё идеи, генерировал бы одну за другой, институт твой стал бы разрастаться, и уж никто бы не помнил, зачем он был создан и почему финансируется. Это и есть та наука, посредством которой учёные приспосабливаются к действительности. Что ты имеешь возразить на это?… Опасный и нежелательный момент, когда назревает неприятная перемена в жизни, надо чувствовать, и надо его предупреждать, понимаешь, милый? Ты мог бы предупредить его, но ты весь был поглощён своей научной идеей. Да что говорить: ты так ушёл в последний год в свою работу, что пропустил театральный парад Саши, а ведь она заняла первое место. О ней — ей ведь только шесть — писали в «Московском театральном вестнике». Ты читал? И ты рассуждаешь о любви? Скажи мне: зачем тебе дети? Они тебе неинтересны. Тебе скучно то, чем занята Саша, и то, о чём спрашивает меня Женя. Они должны пожертвовать всем своим будущим ради идеи, о которой ничего не знают. И жить в холодной комнате, закутавшись в шали, и пересушивать кожу у печки. И стирать бельё, наверное, у реки. В проруби, да, мой милый?… Не зови нас в концлагерь, доктор!»