В этом, стало быть, соль семейного вопроса, по крайней мере, его, Таволги, вопроса, — а не в любви, искать корни которой было слишком утомительно — почти так же, как искать секрет таланта, о котором врач и атеист Чехов сказал: «А талант — и всё тут».
Новый институт постепенно захватил Владимира Анатольевича. Нет рядом с ним Клары, нет Саши и Жени, но есть наука. Есть мечта о светлом будущем. Кое-чего ведь на пути к мечте он добился. Доктор понял: он тем больше верит в свой успех, чем хуже условия, в которых он успеха будет добиваться. Упрямство? Ослиное? Пусть так, пусть упрямство, и пусть идеализм, пусть особенная, фантастическая цель в жизни, цель, несоизмеримая с обывательскими стремлениями к московской жилплощади, лакированной мебели, шведским машинам и дачам с каминами, и пусть он умрёт, так и не достигнув этой цели, — он всё же будет заниматься своей работой до тех пор, пока силы его не кончатся или пока Миннауки не упрячет его в тюрьму за растрату казённых средств и одурачивание Президента. За возведение научной пирамиды.
Позже, когда он уже жил с Любой, он усвоил несколько семейных пунктов, в том числе разъяснённых ему и Любой: во-первых, для женщины естественно дорожить жизнью детей и заботиться об их будущем, мужчины этого часто не понимают, мужчины понимают многое, но не это, общественная эволюция увела от них это понимание, оставив его женщине, матери, — а квартира в Москве и есть будущее девочек; во-вторых, инстинкт самосохранения у большинства людей сильнее призрачной любви, а у заместителя директора по АХО этот инстинкт должен быть гипертрофирован; в-третьих, Владимир и сам сделал карьеру в Москве, а не в Тюмени — почему же он считает, что девочки и жена должны непременно веровать в Тюмень — столицу деревень?
Он согласился с Любой. Он сказал ей лишь одно. В оправдание. Кто бы мог думать, что так повернётся с Москвой! Все мы привыкаем к своему положению, сказал он. И начинаем верить, что это положение сохранится до конца нашей жизни, по меньшей мере, до пенсии, когда мы отдохнём от трудов праведных за ловлей рыбы или пропалывая грядки с редиской, репой и луком и покряхтывая от поясничного остеохондроза.
Да, ответила Люба. Кто бы мог подумать. Будь ты завхозом, ответственным за вещи и деньги, ты бы научился предчувствовать грозу. Но ты учёный — ты ставил опыты. Интуиция твоя направлена на иное. Ты работал, думая, что конец работы там, где реализуется идея работы, а не там, где тебя остановят. Но тебя остановили. И тебе сказали: э, да ты, батенька, настоящий учёный, и поэтому обойдёшься без жены, детей, московской прописки и президентского покровительства.
И ты и обходишься, закончила Люба.
Мне лучше плыть против течения, ответил он ей.
В сущности, думал Владимир Анатольевич, все они — и Клара, и Саша с Женей, и чиновники из Миннауки, и Президент, и те сотрудники, что в последние месяцы, когда всем стало ясно, что проект вот-вот закроют и их переведут в другие институты, и даже и те сотрудники (исключая Любу), которых он нанял здесь, в Тюмени, — все они своим маловерием лишь возбуждали его упрямство. Вопреки! «Не верите в то, что я создам пентаксин? Не верите, будто газовая оболочка возможна? Не верите, что вне московского комфорта вообще можно что-то открыть или разработать? Не верите, наконец, что вирус абсорбируется на клетке человека? Ах, вы не верите?… Ну, так я сделаю так, что пентавирус будет жить долго и что действующая версия пентаксина будет разработана здесь, в столице деревень, в этом ветхом домишке, — вопреки всем вам, сомневающимся и нетерпеливым, и наперекор всем тем, кто предпочитает плыть по течению, переквалифицируясь сообразно с обстоятельствами из учёных в завхозов!»
И утром, вечером, ночью доктор словно бы молился словами отца: «Тебе будет казаться, что ты несчастен. Что твоя дорога слишком трудна и горька. Что у тебя ничего не получается. Что весь мир вокруг словно сговорился против тебя. Знаешь, что это значит? Это значит: ты на правильном пути».
— Холодно, — сказал Владимир Анатольевич. — Надо пройтись.
Он застегнул пуговицу, сунул руки в карманы и пошёл к широкой центральной аллее, где сидела ночная публика. Где горели матовые шары фонарей. И откуда неслись пьяненькие голоса. Ему хотелось, чтобы его видели. Неизвестный вирусный король прогуливается поздним вечером по Цветному бульвару…