— Так, товарищ — или господин? — старший прапорщик? — спросил Таволга. — Ответить вы мне не можете: язык ваш твёрд, как дерево, и лёгкие не функционируют. И понять меня вы тоже не в силах. И вы правы: таких как я, надо не понимать, а жрать. Лучшей участи мы не заслуживаем. Гнусные мелкие приспособленцы, почти растения, молящиеся богам и божкам, по очереди: то мамоне во всех её ипостасях, то вседержителю, тоже во всех его ипостасях, вместо того, как завещал Фейербах, чтобы молиться на самих себя, верить в себя — и строить себе дорогу в то самое светлое будущее, что извратили разные тоталитаристы-утописты, коммунисты, фашисты и прочие невнятные философы, мастера не слова, но словоблудия. Вы, дорогой мой объект-носитель, не понимаете меня, но вам это понимание и не нужно. Всё, что вам нужно, так это отъесть от меня сочный кусок мяса (не очень-то и сочный) и переварить его, напитав энергией эту замечательную плазму — сулящую такие возможности, о каких мельчающее человечество, с его рублями, долларами, нефтью, газом, демпингом цен на сталь и китайским затовариванием международных рынков, и не задумывается. Увы, товарищ старший прапорщик, отъесть от меня кусок я вам позволить не могу. Но утешьтесь мыслью о том, что послужите не только во благо науке, но и во благо Родине — чего вы, как военный, несомненно, желали бы от всей вашей патриотической души. Россия станет первой страной новых людей, явится знаменосцем нового мира. Вас, товарищ старший прапорщик, не будет среди этих людей, но вы можете гордиться тем, что даже после смерти продолжаете служить своей стране, вернее, своему народу. Но что я говорю! Такая мелкая страстишка, как гордость, вам не знакома. Вы много выше этого, замечательный товарищ новый человек — которому, к моему научному и человеческому сожалению, дана очень короткая жизнь. И та — на столе с ремнями.
— Язык объекта твёрд, — сказал (для диктофона) Владимир Анатольевич. — Прослушивание через стетоскоп, — он прослушивал с опаской, — позволяет установить, что лёгкие носителя не функционируют. Вместо речи — нечленораздельные звуки, схожие со стоном, мычанием или глухим рычанием. Звуки искажены из-за надетых на верхнюю и нижнюю челюсти скобок.
У объекта то вспучивается, то опадает живот. Носитель явно испытывает голод. Пытается поднять голову, вырваться из-под обруча и ремней и откусить мне пальцы. Слюнные железы выделяют обильную слюну. Слюна имеет густую консистенцию и яркий белый цвет; похожа на пену из огнетушителя.
Температура тела носителя — комнатная, 22 градусов по шкале Цельсия.
Скобы чуть подались изо рта старшего прапорщика, и Таволга отдёрнул руку. «Инстинкт, инстинкт!.. Он и детище эволюции, и её родитель».
— Тело носителя белое. Не бледное, а белое. На фоне белизны кожи хорошо выделяются кровеносные сосуды. Плазмоносные. Плазма, — Владимир Анатольевич вскрыл скальпелем вену объекта у локтевого сустава, — тёмно-малинового цвета. Она гораздо гуще человеческой крови. Течёт по руке подопытного, но так медленно, как тёк бы, скажем, вазелин. При порезе сворачивается долго, не менее трёх минут, снаружи, на коже, твердеет, — а спустя шесть часов после «погашения» обновлённого свернувшаяся плазма высохнет и отвалится. Тело «погашенного» также должно высохнуть, а колония пентавирусов — инактивироваться. После «погашения», как показал утренний опыт, остаётся напоминающее мумию тело, с разницей в цвете кожи: мумия имеет жёлтый с коричневым оттенком цвет, а «погашенный» — цвет серый. По истечении полных 6 часов пентаксин, поступающий в виде так называемых облаков от слюны и плазмы объекта-носителя, полностью распадается, обращаясь в безвредные химические соединения, присутствующие в воздухе, а пентавирусы, не защищённые дополнительной оболочкой, инактивируются. Таким образом, высохший к тому времени объект становится совершенно безопасным для человека.
Главное и необратимое свойство пентавируса, — доктор ходил вокруг стола, взглядывая на пытавшегося поднять голову и руки прапорщика, — прекращать функционирование жизненно важных органов: сердца, печени, лёгких, почек, изменять структуру крови и структуру ДНК человека так, что то, что прежде считалось Homo sapiens, преображается до нового вида.
Вот до этого вида, подумал доктор, очень страшного на вид.