Он скажет Любе так, как у него получится. Коротким экспромтом.
Не медля больше, открыл дверь ключом.
— Доброе утро, труженик вы наш, рук не покладающий Владимир Анатольевич.
Максим?
— Привет, Володя.
Это она.
Свет падал только от бра — из уголка над кроватью. Они — Люба и Максим Алексеевич — сидели на кровати. Одеты так, будто собрались куда-то. Она в деловом своём голубеньком костюме с юбкой (он великоват теперь ей). И он в костюме. В синем, железнодорожном. И под мышкой у труповоза выпирает. Кобура с пистолетом. Лица обоих темны, свет от бра шёл им в затылки, спины. Владимир Анатольевич, всё стоявший в прихожей, нажал на выключатель. От плафончика, от сорокаваттной лампочки, разлился тусклый жёлтый свет.
Доктор прошёл в комнату. Включил свет и здесь.
— Так вы всё знаете, Максим Алексеевич?
— Как не знать, Владимир Анатольевич? По долгу службы положено.
— Не надо этого делать, Максим Алексеевич. Я ведь верил вам.
— А мне и надо верить, Владимир Анатольевич. Ничего не изменилось.
— Не изменилось? Вы не понимаете! Если и не изменилось, то изменится.
— Вот это я как раз и понимаю.
— Люба?
— Нет, он сам.
— Упрямство победило скептицизм, Владимир Анатольевич, — сказал Максим. — Вам выпал один шанс из миллиона.
— Как вы поняли? — Доктор сбросил халат.
— Владимир Анатольевич, я ведь живу под вами. Я плохо сплю — но хорошо слышу. Да и догадаться было бы нетрудно. Весь октябрь вы — с явным нетерпением — дожидались трупов, чтобы попробовать газ. Такого нетерпения прежде за вами я не замечал. И вот — трупы. Я слышал, о чём вы говорили с Любой, как звали её с собой. Перед тем, как пойти ко мне на юбилей. Вы решили сделать то, что, по-видимому, задумали давно. Боялись, что всё быстро всплывёт, и поэтому не успеете. Скрывать вы не умеете. Спроси я вас прямо в лицо, сделали ли вы своё открытие, вы бы признались мне тотчас.
— Ночной опыт тоже прошёл успешно. Это я тебе, Люба, говорю. Все признаки — те же, все реакции — аналогичны. Только воскрешение прошло гораздо быстрее. В рамках моей теории.
— Вы надеялись на то, что после моего дня рождения все будут болеть с похмелья? — спросил Максим Алексеевич. — И я в том числе?
— Да. И вот вы явились ко мне с оружием. И Любу возле себя усадили. Вы не находите, что в этом есть что-то бандитское? Вы могли бы попробовать воздействовать на меня внушением. Но правильнее бы битьём лица или выкручиваньем рук. Это именно тот случай, когда внушение…
— …лишь подогревает упрямство. Мы слишком хорошо понимаем друг друга, Владимир Анатольевич, чтобы попусту тратить последние минуты нашей старой жизни.
— Что? — Доктор снял очки, стянул с дужек резинку, уронил её.
— Кстати, похмелья у меня не бывает. Так, лёгкое недомогание. Мой организм легко переносит алкогольное отравление. И ещё на эту тему. Из пяти графинов на столе в трёх была вода из колонки. Просто холодная вода. А теперь — главное. Я хочу пойти с вами. Давно уже хочу.
— Зачем же пистолет? И почему раньше вы молчали? — Он надел очки.
— Пистолет может пригодиться. Почему раньше не говорил? Вы бы не поверили. И доверие между нами разрушилось бы. Я, как-никак, начальник службы безопасности. Такие, как я, по должности близкие к эФэСБэ, всегда внушают подозрение и недоверие. И это нормально. Вы ведь думали об эФэСБэ, признайтесь. Ну вот. А теперь я хочу кое-что уяснить о газе. Прежде чем мы спустимся в подвал, и вы активируете дозатор, я хочу уточнить детали.
Кажется, газ нужен для того, чтобы сохранить полученный вами когда-то искусственный вирус. Вирус после создания погибал — чуть ли не мгновенно, так? Им нельзя было никого заразить. Поэтому нужна была защитная оболочка. Чтобы позволяла сохранить вирус так долго, чтобы он мог распространяться и передаваться. Если мне не изменяет память, во времена Дмитрова тридцать шесть речь шла о шести часах?… И при получении оболочки, при достижении шестичасовой сохранности в ней ваш вирус мог бы послужить новым бактериологическим, или биологическим, или химическим, или всё-в-одном, — тут я не знаю, как правильно, — оружием. Инфицированный вирусом человек становился бы… новым человеком. Практически неуязвимым. Ни пуля, ни тем более битьё лица не могли бы его уничтожить. И бессмертным. Никогда не болеющим.
— Никогда не болеющим, — вдруг повторила за труповозом Люба.