Спустя годы (шесть лет назад) я въехал в эту двенадцатиэтажку на Рижской. В дом номер шестьдесят семь, литера «А». В аккурат напротив их пятиэтажки. У меня пятый этаж, у них — пятый этаж. Очень напротив!
Вероятно, её мужу, привыкшему к квартире и к «порядку» в ней, эта «брежневка» принадлежала ещё с ранних рыночных времён. Купил на комсомольские доллары году этак в девяносто втором. В те годы можно было за триста или пятьсот долларов купить трёхкомнатную «хрущёвку» или «брежневку». Смешно: квартиры в то время стоили как новые «Волги» (и дешевле). Вот молодые и поселились тут. В том, что я ни разу не встретился с Танькой, ничего удивительного нет. Я домосед. Мог бы прожить рядом с Танькой лет двадцать, состариться — и не знать о ней. Впрочем, и Танька могла узнать обо мне недавно. После школьной встречи. Стала втайне от мужа искать мой адрес. Через адресный стол УВэДэ. И нашла. И стала смотреть в окно. Гипнотизировать меня. Вычислила моё окно и стала смотреть — иногда, когда появлялась возможность. И вот придумала шторы постирать. И оголиться. Сделала всё, чтобы я её заметил. Но я — с моими «квартирными сериалами», с прозвищами, которые я давал моим «персонажам», и с Танькиными часто задёрнутыми шторами, — имевший «Минокс» с августа, засёк Таньку лишь в октябре. Ладно, не на пенсии!.. Ну, что же я за дурак! Я же сам сказал ей на встрече выпускников: «Ну, какие у меня увлечения… Летом грибы собираю. Помнишь, с тобой ходили в лес? Одно время плавал в бассейне, но забросил. Собираюсь бинокль хороший купить». — «И куда же будешь смотреть?» — «Да так, в окна дома напротив». — Не будь я выпивши, я бы не сказал этого. Бывает, скажешь, и неловко потом делается. — А она спросила: «И в какое время будешь смотреть?» — «Хочу видеть то, чего нет в моей жизни. Хочу смотреть, как люди уходят на работу». И всё. И вот это-то и были единственные серьёзные слова, которые мы сказали друг другу на той встрече. И до сегодняшнего утра я и не понимал, насколько они важны и серьёзны.
А в одно прекрасное — то есть гадкое — утро муж, этот ценитель порядка, застукал её. Вернулся нарочно вот так же, в половине девятого, и застукал её у окошка. «Ты что стоишь — голая? И штору почему открыла?» — «Так, солнышка захотелось…» — «Какого солнышка — с северной стороны? Ты, дорогая, не думаешь, что тебя могут видеть?» — «На пятом-то этаже? Кто?» И он запомнил это: кто. И мысль у него мелькнула: кто-то с биноклем. Он пошёл в «Охотник», тут рядом, — и купил бинокль. И наблюдал, пока ни Таньки, ни дочери дома не было. Скажем, были они на фитнессе. Воскресным утром. Он отвёз их в клуб — и вернулся на машине к дому. Вынул из футляра бинокль, навёл на двенадцатиэтажку — и засёк меня. Засёк меня, о Таньке напротив и не подозревавшего. Высчитал номер квартиры и выяснил по своим «каналам», кто я такой. И портретик раздобыл. Сопоставил мою физиономию с той юной физиономией, что попадается в Танькином фотоальбоме. «Ах, вот оно что!» И он решил поймать жену с поличным. Вернуться внезапно утром, застать её у окна — и устроить ей одну из тех сцен, которых он большой искатель. Дать ей бинокль и заставить признать, что у неё со мною оконные шуры-муры. Или не давать ей бинокль, а дать тычка или пинка. Избить и завалить в постель, и отыметь. Так многие в семьях делают. Поутру. Я-то, с биноклем, знаю. Приступ страстной любви после приступа страстной ненависти. Вот почему жёны с синяками под глазами и вставными зубами всегда выгораживают своих мужей. Чувствуют себя удовлетворёнными. Но Танька, виденная мною на встрече выпускников, не была похожа не удовлетворённую. Она и на довольную жизнью не тянула. «Иногда, Лёшечкин, так хочется умереть. Завянуть, как растение».
Между тем Танькин муж, склонившись над голой Танькой, вдувал воздух ей в лёгкие. Повдував, он скрестил ладони на её левой груди и стал массировать ей сердце. Я видел в бинокль его согнутую спину, пиджак, собравшийся складками на пояснице, обтянутую чёрными брюками задницу, колыхавшуюся от движений. Убил?… Муж перестал тискать ей грудь, провёл рукой по своему лбу. Пот вытер. Взглянул в окно, словно прося помощи. Я отшатнулся от окуляров — и снова к ним приник. Помощи? От меня? Муж сидел перед Танькой на корточках, словно думал: что же ему делать с трупом. Сидел: в костюме, при галстуке. В носках. Я снял трубку телефона, чтобы позвонить в «скорую» — но положил трубку обратно.