Но было еще кое-что, за что он любил свою жену аборигенку – покорность. Она имела не только довольно смазливое личико для дикарки, но и была покорна ему как того требовало его мужское плотское естество. Он предъявлял такие требования к каждой женщине, что была рядом с ним. Аборигенка Глаша, как назвал ее Владимир Николаевич, а ее дикарское имя ему было мало интересно, поначалу противилась такому обхождению, побаивалась своего мужа, плакала, забившись в угол спальни, но после свыклась и даже стала получать некоторое удовольствие.
Но покорность была не та, что была ему нужна. Это была первобытная покорность, страх какую испытывает, заверь перед дрессировщиком в цирковом представлении. Он хотел видеть немного иную покорность, которую однажды видел в глазах своей матери или своей бывшей первой жены, из той жизни, прошлой, что была в Петербурге. Но как бы не сложился весь этот пасьянс, все извлекали из ситуации свои преференции и были, так или иначе, довольны. Особенно родственники Глаши, они были радёхоньки, от того что она теперь принадлежала доктору – большому человеку для их отсталого мира. Подарки в виде табака, сахара, чая, боеприпасы к оружию, зеркальце, медная кухонная утварь и много чего еще презентовала Глаша своим родственникам. Но в сердце у нее, была тоска, ей был больше по душе казачок Николай веселый и добродушный. Бывало, сядет у них на кухне «набуздыкает», как он любил говаривать полную фарфоровую чашу чая, и шумно отхлебывал кипяточек, предварительно с хрустцой откусив колотый сахар. А уж историй всяких он знал, слушала, да слушала. И сердцем он добр, не очерствело оно от войн, да жизни тяжелой.
Сидела Глаша и смотрела на него и на сердце становилось теплее, страх уходил. Да и Николаю она нравилась - такая ладная дикарочка. Хорошенькая, небольшая росточком – взял бы ее в горстку, да и положил в за пазуху, как котеючку, пусть солдатское сердце его, битое штыками да пулями греет. Но не мог он. Ведь она жена доктора, а это значит ни-ни. Как же он может возжелать жены ближнего?! Да хоть и живут в греху, не по-христиански. Так они и сидели, переглядывались, вздыхали. Каждый думал о своем. Николай подозревал, что доктор не особо ласков со своей женой аборигенкой.
«Эхма, поколачивает наверно он ее. Была бы ты моей Глашенька, птица ты моя северная, ни за что бы я на тебя руку не поднял. Жила бы у меня как барыня-сударыня, заботушки не знала. А дитятий с тобой нарожали бы... Эх посадил бы вас всех себе на колена да так бы и седел с вами всю ону жизнь».
И печалилась Глаша не моглаему рассказать про мужа своего, про господина своего, то, что делал он с ней в спальне, раздев ее до наготы и склонив на колени. Про розги, про так он заставляет ее делать всякие гнусные вещи, стыдные и срамные.Ох узнает Николай, отвернется от нее как от холерной.
А с доктором Смирновым это пошло еще из раннего детства, когда он впервые увидел плотские развлечения своего отца и матери. Володе тогда едва исполнилось десять лет, и как любой ребенок, он иногда видел страшные сны. Вздрогнет, проснется от полуношного кошмара и недвижимо лежит в своей постели, зажмурившись, не смея пошевелиться. Чудится, что в каждом темном углу сидит чудище, готовое его съесть. Но, однажды не выдержав, встал и медленно, боясь упасть, путаясь ногами в полах длинной ночной рубашки, поплелся в спальню матери и отца, надеясь получить защиту от ночных страхов у них. Отец у него был строгий и маленький мальчик отчаянно молился чтобы «папá» разжалобился и разрешил лечь в их постель.
Он шел по темному коридору на свет, идущий из чуть приоткрытой двери спальни. Приблизившись к спасительной двери, едва дыша, заглянул через тонкую щель в комнату родителей.
Папá, сидел за письменным столом, а мамá стояла перед ним, покорно опустив голову и руки.
- Сударыня, - строго произнес отец, - я вами очень недоволен.
Он неторопливо, тщательно вытер перьевую ручку о кусочек промокательной бумаги, закрыл чернильницу и внимательно посмотрел на жену.
- Что прикажите мне с вами сделать сударыня?