Став старше, Гарри понял, что Риддл — это хитрая гадина, которая просто так ничего не делает. Скорее всего, он специально выбрал его в жертву, чтобы показать свою «крутизну» и найти себе свору таких же «крутых». Он сразу же стал лидером своего факультета и обзавёлся подпевалами в лице Малфоя и Крэба с Гойлом. Они ходили за ним хвостом, и в их глазах сверкали метафорические сердечки.
К тому же Риддл явно не забыл сломанный нос, и попав под его прицел единожды, Гарри больше не смог из-под него уйти. Его сказка оказалась без цензуры и прямиком из времен братьев Гримм, где сёстры Золушки отрезали пальцы ног, чтобы влезть в туфельку, а спящей Белоснежке извращенец-принц заделал ребенка.
Гарри распределили на факультет Рэйвенкло, потому что он заупрямился и наотрез отказался идти на Слизерин (из-за Риддла) и на Гриффиндор (из-за родителей, которых все винили в катастрофе). После угроз сжечь её или хотя бы нассать, шляпа просто сдалась и отправила его на факультет умников. Его новые однокурсники, и без того по природе своей обособленные одиночки, начали сторониться странного, молчаливого мальчишки в заношенных футболках, который в ответ на любой косой взгляд и резкое слово бросался в жестокую, недетскую драку. Ни Эрни, ни Джастин больше не горели желанием с ним общаться и старались даже рядом не появляться, и Гарри их возненавидел за трусость и стадный инстинкт.
Воспоминания о первом дне в школе всегда вызывали у него тоскливую гордость пополам с обидой. Он был таким мелким, худым, как ручка от швабры. И двинул в нос противнику выше него на полторы головы. Он точно знал — надо бороться до последней капли крови, иначе никак. Но никто, почему-то, не оценил его храбрость.
Теперь Гарри был в более выгодном положении. Он вырос, заматерел, стал тем, кого боятся, а не наоборот. Он больше не был ручкой от швабры. Он больше не чувствовал себя беззащитным и хрупким под чужими ударами. Однако, Риддл умел бить не только по морде, скотина хитровымудренная.
Новая комната Гарри оказалась тесной и тёмной, но всё равно больше, чем чулан у Дурслей, куда он с четырнадцати лет помещался только сидя. Гарри посмотрел на стены с облупившейся местами серой краской, на пожелтевший потолок, на вытертый деревянный паркет с облезшим лаком и…
— Да! Наконец-то! — крикнул он громким шёпотом и вскинул кулаки вверх.
Он свалил от своих придурочных родственничков! Он сделал это!
И пусть ему осталось ждать полтора месяца до совершеннолетия, пусть он не может пока колдовать, пусть Риддл дрыхнет за стенкой… Всё это такие мелочи! Впереди только свобода, новая, счастливая жизнь! Больше не нужно бежать.
Что ему этот Риддл, в самом деле. Он был ебучей константой в его дерьмовой жизни. Но сейчас жизнь из дерьмовой превратилась даже не в сносную, а в воодушевляющую.
Да, обстановка весьма убогая: комод со времён короля Георга, монументально возвышающийся на толстых гнутых ножках, шаткая деревянная кровать с высокой спинкой, будто с картинки музея Лондонского монастыря, какой-то шизофренический пейзаж в жёлто-голубых тонах над кроватью и гипсовый бюст Черчилля на тумбочке у кровати, зато всё это теперь его и только его. На ближайшие пару месяцев, конечно.
Черчилль смотрел строго, словно осуждал Гарри за что-то.
Гарри положил свой чемодан на кровать и открыл его.
— Эй, приве-е-ет, — ласково позвал он. — Ну как тут поживает моя пушистая задничка?
Почему при виде животных он начинал сюсюкать, как поехавшая кошатница, Гарри старался не задумываться.
Из чемодана на него глядел черными бусинками-глазами комок красно-коричневой шерсти, который назывался Тильдой и напоминал потасканый парик голливудской старлетки. Коврик тявкнул и облизал его руку, и Гарри нежно ей улыбнулся.
Он очень переживал, что Тильда не перенесёт маршбросок в Лондон в чемодане. Она была очень старой, почти слепой и много спала. Гарри проделал в чемодане дырки для притока воздуха, но путешествие в чемодане — это стресс даже для такой спокойной собаки.
Гарри мог бы стащить для неё переноску, но боялся, что Элис не пустит жильца с собакой в квартиру, поэтому бедное животное пришлось протаскивать контрабандой.
Из пространственного отделения он быстро достал её любимую лежанку, поилку и блюдечко для еды. Тильда, заметив свою собственность, медленно выползла из чемодана и тихо пискнула. После операции она не могла лаять, как другие собаки, потому выражала свою волю писком или прерывистым тявком, как злостный курильщик на пороге смерти.
— Это теперь наш новый дом, — объяснил ей Гарри, взяв на руки.
Он наткнулся на Тильду в первый же день каникул. Кому-то из соседей надоела старая больная собака, и её оставили умирать в заброшенном парке, где любили тусоваться хулиганистые школьники, вроде Дадли и его дружков. Вот именно они и нашли её первыми. Один из дружков Дадли пытался поджечь её шерсть зажигалкой, остальные громко ржали.
Гарри занесло туда по чистой случайности, он искал подходящее место для тайника, а нашёл йоркширского терьера. Дружок Дадли остался без бровей и точно никогда больше не сможет стать хирургом или пианистом, бедолага, его друзья убежали, а Дадли спокойно стоял и лыбился, точно зная, что Гарри не посмеет его тронуть.
— Ну и нахрена тебе это уёбище? Оно само скоро подохнет, — ухмыльнулся он, наблюдая, как Гарри успокаивающе гладит мелкую псину.
Он старался играть роль парня с улицы, но это выглядело просто нелепо. Футболка за сто фунтов, толстая золотая цепь на шее, жирные щёки — всё это кричало о том, что на улице Дадли не провёл и дня. Там бы его просто отпиздили и ограбили. И тем отвратительнее было слушать его слова о бедном животном, которое вышвырнули, как мусор, те, кто взял на себя обязательства заботиться о нём.
Гарри не мог её бросить: сердце просто разрывалось, когда он смотрел на лохматый комок с умненькими глазками, полными грусти и смирения. Её выкинули прямо с лежанкой, давно потерявшей свой первоначальный цвет и основательно погрызанной. По её вялому поведению Гарри понял, что она больна.
— Ты что-то путаешь, — сказал он, разглядывая мордочку собаки. — «Уёбище» написано в графе «национальность» в твоем паспорте.
Дадли начал ругаться, кричать, угрожать. Но с его выебонами Гарри давно смирился и не воспринимал его, как существо, стоящее на одной ступеньке эволюции с ним.
Он отобрал у Дадли пару купюр и отнёс собаку в ветеринарную клинику, где пожилой ветеринар сказал, что ей нужна операция, что-то связанное с горлом, и стоит она прилично.
Гарри пришлось раздобыть денег не самым приятным способом, но ради Тильды он сделал это. Её прооперировали, и Гарри пристроил её в приют. Он приходил туда каждый день: помогал её мыть и вычёсывать, кормил, разговаривал с ней. Постепенно Тильда стала активнее. Она вставала с лежанки, пищала и облизывала его ладони, радовалась ему.
Гарри называл её то крысой, то блоховозкой, то мочалкой, а потом понял, что она Тильда — ни прибавить, ни убавить.
Когда Гарри отважился на побег, он знал, что должен забрать её с собой, потому что кроме него она не была нужна никому в целом мире. Как и сам Гарри не нужен был никому, кроме неё.
Он подхватил её на руки и перенёс на лежанку. Тильда деловито обнюхала пол вокруг своего ложа, исследовала ножки комода, поскребла плинтус и уставилась на Гарри, ещё раз пискнув.
— Ну, не хоромы, конечно, — сказал ей Гарри, разведя руками. — А что поделать? Зато не на улице.
Тильда заворчала, фыркнула, а потом просто улеглась на своё место, не обратив внимания на поилку и пелёнку для справления нужды. Гарри забеспокоился. Собака несколько часов была в чемодане без возможности попить воды и сходить в туалет, и теперь такое безразличие.