Из всех учителей в замке Гарри уважал только своего декана — Флитвика, который сам не стеснялся крыть гоблинским матом всё, что движется, благо, что никто его не понимал, и любил повторять: «Ничего, мистер Поттер, любая болячка на теле зарастёт, нервы — дороже». Правда, после своей присказки Флитвик любил добавлять: «Вот мне однажды ухо один умник отрезал, так я его простил. Моё ухо отросло, а вот его селезенка так и не выросла, умер, бедолага. Земля ему пухом, хороший был человек».
Гарри уважал его. Но Флитвик, несмотря на своё расположение, всегда держал дистанцию учитель-ученик. Естественно, они никогда не вели с деканом задушевных бесед. Гарри и не смог бы говорить с ним откровенно.
А с Риддлом они именно что разговаривали. Нецензурно, с криками и драками, но разговаривали. Каждый день доказывали друг другу свою точку зрения, не стесняясь нанести урон окружающей среде. И пусть Риддл был высокомерным самовлюблённым маньяком, но он, хотя бы, слушал и слышал Гарри.
Риддл молча смотрел на него, и Гарри вдруг стало не по себе. Этот его пристальный, пробирающий до самых косточек взгляд вселял в него какой-то трепет и волнение. Когда Риддл замолкал и просто вот так пялился на него, ему становилось неуютно. Гарри уже смирился со своей обнажённостью перед ним, но ему бы дико хотелось тоже иметь талант видеть мысли Риддла.
В каком-то смысле он был отдушиной Гарри, и в то же время — самой большой неприятностью. Такой вот странный парадокс.
— У тебя новый шрам, вот тут, — сменил тему Риддл, коснувшись кончиками пальцев своего правого виска.
Гарри непроизвольно поднял руку и провёл по шраму своими пальцами.
— Приеду в школу — сведу, — сухо ответил он.
Этот шрам обязательно исчезнет. Гарри не оставит его на память о последнем избиении дяди Вернона. Много чести для какого-то несчастного жалкого тупицы. Гарри оставлял только важные шрамы. Один у него остался от самого Риддла — на предплечье. Они сильно подрались на четвёртом курсе, когда оба остались в школе на рождественские каникулы. Риддл тогда швырнул в него диффиндо в порыве гнева, и обычное заклинание вышло необычайно мощным. Оно вспороло руку Гарри до самой кости.
Гарри бы не оставил шрам, если бы не один момент в этой истории. Тогда Риддл впервые прочёл его мысли без палочки. Он, кажется, сам удивился и испугался, когда смог это сделать. О легилименции тогда никто из них даже не знал, это вышло спонтанно.
— В твоей голове словно звёздное небо, — прошептал он, широко распахнутыми глазами глядя в глаза Гарри. — Я вижу твои мысли. Ты совсем один под этим небом, и звёзды с него падают и падают. Гаснут, оставляя тебя в полной темноте.
Радужки его глаз, сливающиеся со зрачком, пугали до дрожи. Они напоминали графит с вкраплениями густой тьмы. Гарри будто заглядывал в провалы могил и видел на дне что-то, чего там быть совсем не должно.
Гарри моментально смял кулаком его скулу. Он не знал, как на это реагировать, он был в ужасе. Уже после, в больничном крыле, когда мадам Помфри сказала, что есть специальная мазь, которая убирает такие шрамы, Гарри вспомнил его слова. В них было такое удивление, словно он и не подозревал, что Гарри — живой, думающий человек. Тогда Гарри впервые увидел какие-то глубокие эмоции у этого робота, отличные от презрения, гнева и ненависти.
Он решил оставить шрам тогда. Это казалось чем-то волнующим, значимым. Особенно шёпот, оседающий на коже: «совсем один под этим небом». Гарри не смог убрать этот шрам.
И Риддл сейчас смотрел именно на него — ровный белесый рубец, смотрел пристально и жадно.
Разговор приобрёл какие-то странные ноты близости, и Гарри начал отстукивать ритм ботинком по полу. Он нервничал, когда они оказывались слишком… открытыми друг перед другом. Древний инстинкт велел ему сразу бежать.
С Риддлом его всегда кидало из крайности в крайность. То обжигающая ненависть, то тоска по их перепалкам. Он понимал, что это нездоровые отношения, но найти в себе силы оборвать их не мог. Охотно отвечал на провокации, лез в драку и пытался что-то объяснить. Это было единственным, что давало ему почувствовать себя… лучше.
— Я бы не позволил тебе их оборвать, — вдруг сказал Риддл. — Кто ещё будет меня так развлекать?
— Ты опять лезешь в мою голову? — сразу вызверился Гарри. — Я ясно сказал, что если ты ещё хоть раз…
— Ты так громко думал, что я машинально уловил, — пожал плечами этот мудак. — Я не лезу специально, мне тоже неприятно видеть всё это. Но ты словно огромный радиопередатчик.
— Так я тебе и поверил, — это сильно бесило.
Риддл обладал мощным врождённым талантом проникать в чужие мысли, но только мысли Гарри он мог улавливать без заклинаний, просто заглянув в глаза. Гарри читал, что такое случается, когда волшебник полностью бесталанен в окклюменции, эмоционален и не имеет склонности к организации своего сознания. Ему не повезло быть именно таким. Но это работало только с опытными легилиментами, а Риддл лишь недавно начал обучаться. Ещё одна загадка.
— Ты сам смотришь на меня, когда тебе важно донести какую-то мысль, но ты не можешь облечь её в слова, — Риддл подался вперёд. — Ты сам хочешь, чтобы я услышал твои мысли. Можешь отрицать это сколько угодно, но в следующий раз ты сам поймёшь, что непроизвольно начинаешь искать мой взгляд, когда тебе хочется, чтобы я тебя понял.
Гарри прихватил зубами шрам на губе и уставился на потёртую столешницу.
Неужели это правда?
Это какой-то мазохизм с его стороны. Риддл в любой момент мог использовать его мысли против него самого. Он любил играть в какие-то непонятные игры. Любил пробраться поглубже, а затем сжать в кулаке все болезненно натянутые струны души.
Гарри был беззащитен перед ним, и поэтому он его ненавидел. Ведь побои и презрение вынести гораздо легче, чем атаку на самую хрупкую часть сущности — мятущийся разум. Вдали от Риддла Гарри мог дышать полной грудью и не бояться, что хлипкий мир в душе будет разрушен. Но без него он был одинок до такой степени, что хотелось забиться в глубокую нору и лежать там, пока рядом не появится хоть кто-то, кому он будет чуточку дорог.
Неправильно, ужасно, противоестественно. Гарри, как глупая муха, сам полз в паутину своего мучителя, прекрасно понимая, кто он на самом деле. Это и называется отчаянием.
— Иногда мне хочется выколоть твои глаза, — тихо сказал он. — Чтобы ты никогда больше не мог прочесть мои мысли. Ну почему ты просто не можешь оставить меня в покое? Почему не можешь быть как все? Всё лезешь и лезешь, куда тебя не просят.
Риддл откинулся на спинку стула и задумчиво уставился в потолок.
— Быть как все? Зачем? Посредственность — это убого и неоригинально, — протянул он с пугающим вдохновением на лице. — Таких как я — нет и не будет. Я знаю, что причиняю тебе неудобства, но я и не должен быть удобным, Гарри. Я — не диван. И ты либо принимаешь меня таким, какой я есть, либо не принимаешь — всё просто.
— Пошёл ты, тоже мне, Платок, блять, нашёлся. Или Платон? Короче, тот дядька, который с бородой пиздел заумную чепуху в древней Греции! Так вот, душный ты, Риддл. Душный и пиздопротивный, никто тебя не полюбит за это, никогда, — прорычал Гарри, но про себя подумал, что слова Риддла имеют смысл.
Он требовал от Риддла смириться с его привычками и образом жизни, значит, и Риддл имел право вести себя так, как ему вздумается?
— Правда? — скептически вскинул бровь тот. — А как же все те девушки, что признаются мне в любви по несколько раз в сутки? Их всё устраивает.
Гарри внутри весь сжался, вспомнив Риддловских фанаток. Он ненавидел этот галдящий бабский кружок, потому что они зачастую мешали ему подобраться к противнику поближе незаметно. Таскались за ним стайкой разноцветных гомонящих птичек и беспрестанно хихикали.