А какая полная луна светила нам в тот вечер! Она светила и в следующий вечер, завтра, но тогда она была нам уже совсем ни к чему… Завтра мы сидели с тобой на чужом крыльце на сонной Задруцкой улице, и свидетели были нам не нужны. И только случайная тучка помогла тебе, помогла нам. Она заслонила мешавшую луну, и ты сказал мне… Впервые за два года сказал, хоть писем переписали, хоть бумаги извели мы вагон.
Днем бродили по днепровским кручам. Потом катались на лодке. А потом обедали в нашем городском ресторане: уплетали винегрет — коронное наше блюдо, ели гуляш и даже выпили на двоих стакан красного вина. И все это на глазах у наших ребят, моих однокурсников.
На третий день ты уехал в свой город дослуживать свою службу, доучиваться на своих курсах. А я осталась — тоже доучиваться — в моем милом зеленом городке, утопавшем по колено в белом теплом песке между двух быстрых речек. Я осталась, но со мной словно что-то случилось. Куда-то делась недавняя хохотушка, которой стоило палец показать, чтобы рассмешить до слез. Появилось какое-то удивительное, незнакомое чувство ответственности — перед собой и перед тобой. Ты сказал, что хочешь, чтобы мы всегда были вместе. И я ответила, что тоже хочу, чтобы мы всегда были вместе. Вот почему, когда ты уехал, я сразу вдруг как-то посерьезнела, повзрослела. А девчата говорили (удивлялись, наверное), что и поумнела.
Потом от тебя пришло письмо. Больше даже, чем я, ждали этого письма девчонки из нашей комнаты. Напишет, — значит, не зря приезжал. А не придет письмо, так… (Глупые, откуда им было знать? Ведь нам с тобой было так хорошо!) И письмо пришло аж на двенадцати страницах. Помню, в тот день девчонки на всех моих конспектах тотчас зачеркнули мою фамилию и четко, крупно вывели твою.
И мне это было приятно. Было такое чувство, словно та фамилия, собственная, уже словно не моя, словно отбыла она свой срок и я легко могу от нее отказаться…
После того письма девчата вечерами придумывали (как им этого хотелось) нашу с тобой будущую жизнь. Я всячески отбивалась, делала вид, что сержусь, злюсь, но это плохо удавалось: не умела я ни притворяться, ни лгать. Да и как обманешь, если рот у тебя до ушей, если на лице твоем, как на чистом листе бумаги, начертано: «Девчонки, говорите все, что вам угодно, только, ради бога, говорите о нем».
И если бы ты только знал, сколько о тебе, о нас с тобой было переговорено тогда, в нашей седьмой комнате на улице Смидовича.
Тебя девчонки почему-то только хвалили. Ты и такой, мол, ты и этакий. Зато меня… Зато мне доставалось страшно.
И чулки я штопать как следует не умею, о твоих носках пеклись заранее. И суп варить не научилась.
А где мне было учиться, живя у чужих людей. Есть этот суп — и то не всегда выпадало. И по плечо я тебе, — будто виновата в том, будто самой не хотелось подрасти.
Но я ничего этого не боялась: знала, верила…
Последняя твоя открытка пришла двадцать второго июня. В этот день с утра наш курс сдавал первый государственный экзамен. А к вечеру всех уже послали рыть окопы.
В тот последний предвоенный год любимая наша песня была: «В далекий край товарищ улетает…» Мы пели ее легко, не вдумываясь особо в смысл слов.
Чуть переиначенными словами этой песни начиналась и твоя открытка:
Только не полетят вслед за мной ветры, только неизвестно, где он будет и какой город… А про „нежный взгляд“ и думать нечего. Может так случиться, что от меня не скоро придет письмо. Ты тогда не жди, а пиши нашим домой, на имя моей сестры Лины. Пиши раз, и другой, и третий…»
Значит, ты знал?
Мне не пришлось ответить тебе. У меня не было твоего адреса.
Мне не довелось написать Лине — двадцать шестого июня по твоей деревне уже шагали немцы. А сама я через неделю после той последней открытки шла уже в толпе беженцев к Речице. Следом за мной, не отступая ни на шаг, шла война.
…Сколько лет пролегло с того зимнего дня, когда ты споткнулся на горячем снегу под городом Чудовом и не услышал, как звало тебя мое сердце.
На виски мои уже лег иней. И дети мои давно выросли. Но я, как и все мои подруги, обворованные войной, все еще вижу в снах свою юность…
1962
ХОЛОДНАЯ ГОРА
Пока формировался состав, вагон, где ехала Наталья Алексеевна, отцепили и загнали в тупик на шесть часов. Можно было проспать это время, можно было сбегать и посмотреть новый фильм, — Наталья же Алексеевна, охваченная предчувствием встречи с городом, с которым она рассталась пятнадцать лет назад, пошла отыскивать адресное бюро. Решение это возникло неожиданно и встревожило ее. В городе еще жили люди, дорогие по воспоминаниям. Кого-то из них больше любила она, кто-то любил ее. Пятнадцать лет, которые легли между тем днем, когда она уезжала из этого города, и днем, когда снова ступила на его землю, сделали свое дело. И вдруг нынче все ожило, вспыхнуло с новой силой и заставило, как и некогда, забиться сердце.