Она заполнила и протянула в окошко синий листок. Ответ должен быть через полчаса. Обошла всю привокзальную площадь и не узнала ее. Тогда, в октябре сорок третьего, когда их запасной полк в эшелонах прибыл под бомбежкой в этот город (только что отсюда выбили немцев), здесь не было ни привокзальной площади, ни самого вокзала. Стоял серый длинный барак, битком набитый военными и такими же серыми, усталыми людьми, большей частью женщинами с узлами и детьми.
Улица, что вела от вокзала в город, поразила ее и в то время. Она была уже прибранная, подметенная. В диковинных застекленных киосках сидели усатые дядьки и тетки — торговали.
Продавали колбасу, ветчину, сахар, мягкие как пух белые булки и баранки и даже мороженое и пирожные. Одно пирожное стоило пятьдесят рублей. За мороженое требовали тридцатку.
Офицеров с семьями и женщин, служивших в полку, распределили по квартирам на этой же привокзальной улице. Наталье Алексеевне, а тогда еще просто Наташе, выпало жилье вместе с семьей комбата Чаплыгина. Так же, как от пирожных и мороженого, она не могла прийти в себя и от белейших, накрахмаленных — казалось, прямо скрипели — хозяйских простынь и наволочек, от пуховых перин, фарфоровых чашечек и тарелок, к которым после полуторагодового «сервиса» в землянках страшно было притронуться.
Вспомнилось, как льстиво мельтешила перед комбатом и его женой (а заодно и Наташей) их вертлявая хозяйка, почему-то все старалась сплавить подальше от их глаз свою уже взрослую хорошенькую дочку Юлечку. Трудно было представить, что эта скорее барышня, чем довоенная комсомолка повидала войну. Так старательно были завиты и уложены ее модные при немцах локоны-сосиски. Похоже было, что мать опасалась и за себя, и за дочку. — сыпала угодливо без конца: «Товарищи командиры, что бы вам еще…» Правда, иной раз прорывалось у нее «пан офицер», и тогда она становилась белой как мел и еще больше лезла из кожи вон.
— Фашистские шкуры, противно, что согласился жить здесь, — сказал про хозяйку и ее дочь комбат.
Через неделю передислокация была закончена. Запасной полк разместился в довоенных казармах на Холодной горе. От перин и накрахмаленного белья переехал туда же комбат с семьей. Вслед за ними перебралась и Наташа.
…Наталья Алексеевна обошла привокзальную площадь, еще раз прочитала все вывески, заглянула во все киоски, накупила, хоть и не собиралась, всякой всячины — мелочей — и все время поглядывала на часы, но положенным тридцати минутам конца не видно было.
Она присела на скамейку под густым каштаном и мысленно представила себе встречу с Иваном Степановичем. Как она приедет на Холодную гору, как отыщет его улицу, постучит в калитку.
У Марии Игнатьевны был тогда свой домик с садом, и вряд ли захотела она переселяться в какое-нибудь каменное здание. Иван Степанович до войны, еще до армии, был, кажется, не то лесничим, не то садоводом.
И как на ее стук вдруг выйдет он сам. У него, наверно, седая голова, на висках седина была тогда уже. А глаза, конечно, такие же голубые и добрые. И морщинки вокруг глаз. И в руках не иначе как лопата или садовые ножницы. Сегодня как раз воскресенье, погожий день, и он возится в саду. Воротник у рубашки расстегнут. Он и гимнастерку при каждом удобном случае расстегивал. А позади него мальчик или девочка (его сын или дочка), недоуменно глядящие на незнакомую женщину… А она посмотрит на него с усмешкой, которую он уже давно забыл, помедлит — узнает или нет?
Потом, заслышав голос у калитки, оторвется от своих домашних дел, заспешит на веранду Мария Игнатьевна, располневшая (и тогда была не худенькой) и тоже с сединой в светлых, стянутых на затылке узлом волосах. Хоть и постарела, а все еще, наверное, хороша. Может, Мария Игнатьевна и не забыла, конечно, не забыла, но поскольку все это было давным-давно, по праву старшей и все понимающей пригласит ее в дом, будет угощать и вспоминать минувшее. И наверное, еще и еще раз порадуется, как все тогда получилось удачно.