— Кому-то уже не спится, — без раздражения, а даже, наоборот, с удовольствием услышав этот требовательный голос города, Протасевич потянулся к пижаме.
— Папка, — не ты, — воспротивилась Таня (оба они с Аликом, радуясь, как празднику, приезду отца, уже давно перебрались к нему в постель и сейчас сидели на нем верхом). — Пусть мама послушает.
— Пусть мама сушает, — вслед за сестрой повторил Алик.
Лида недовольно набросила на плечи халат, вышла за дверь.
— Слушаю, — донесся в спальню такой же недовольный ее голос.
— Мамка злюка, — пользуясь случаем, не преминула наябедничать Таня.
— Мака-зюка, — как эхо, подтвердил и Алик.
— Он еще спит. Не знаю, что вам делать, только прошу в следующий раз звонить людям домой, когда они встанут.
— Погоди, Лида… — Протасевич натягивал брюки. Наверно, у человека случилось что-то, если звонит. И, не дав жене повесить трубку, громко сказал: — Алло! Я слушаю… Надя, это ты? Что такое? Голос у тебя не твой… Что? Что ты говоришь?.. Алеша?.. Когда?.. Быть не может! В два ночи… Подожди, не плачь, Надюшка, подожди…
Услышав рыдания в трубке, Протасевич вдруг заплакал сам.
— Что с тобой? Что там? — побледнев, схватила его за руку Лида. — Кто умер?
— Алеша. Алеша Зайчик… Ночью сегодня… Второй инфаркт.
— Надя… Надя!.. — кричал в трубку Протасевич. — Я сейчас приеду к тебе. Что-то надо делать. Надо позаботиться… — Позаботиться, отправить в последний путь своего верного старого друга.
…Протасевич ехал в остывшем за ночь утреннем трамвае. Никого вокруг не видел, не слышал разговоров, которые вели рядом такие же здоровые, как и он, люди.
…Умер Алеша Зайчик. Еще до войны, студенты Горецкой академии, они по-братски делили посылки, изредка получаемые из дома. А потом на войне… И там, в промерзших солдатских окопах и землянках, делились цигаркой-самокруткой, твердым, как железо, сухарем и последним запасом душевной силы. Может, эта дружба и хранила их от смерти.
После войны они тоже сидели за одним столом в Республиканской партийной школе. Окончили, и Протасевич пошел на партийную работу, а Зайчик, у которого еще на фронте объявился талант журналиста, — в газету… И не кто иной, как он, Алеша, два года назад возил его «сватать» в председатели колхоза в «Победу». Были с ними еще представитель обкома партии и другой корреспондент, Алешин друг из московской газеты.
Словно вчера было это, в памяти Андрея всплыли минуты его прощания с приятелями минчанами. Вот уже сели в машину и нетерпеливо машут Алеше обкомовец Погодко и корреспондент Бандура: быстрей, мол, ты уже здесь ничем не поможешь.
А он, Алеша Зайчик, обеими руками крепко держит руку Андрея и тихо говорит:
— Ну, Андрейка, бывай, браток! Верю, что не согнешься ты подо всем этим… — Он обвел рукой вокруг себя, словно включая в этот круг все то серое, унылое, доставшееся Протасевичу в наследие, что именовалось здесь колхозом «Победа». — Помнишь: «Отступать некуда — позади Москва».
Отступать было некуда: позади его собственное добровольное предложение на партийном собрании, горячие проводы и дружеские подарки — золотые именные часы, как второй пульс, отсчитывали они время на его руке. И главное — устремленные на него доверчивые взгляды на колхозном собрании.
…Алеша Зайчик приезжал уже в его, протасевичскую, «Победу» и этим летом.
Колосилась рожь. Синей волной колыхался лен, цвели клевер и картофель, в пояс косцам кланялись травы. И Алеша, который имел привычку свои журналистские наблюдения, как утверждал он, получать, только идя пешком и никак иначе, жадно, полной грудью, вдыхал запах трав и цветов, прислушивался к шепоту ржи и, похлопывая Протасевича по плечу, с пафосом восклицал:
— «Жизнь прекрасна и удивительна!»
Невысокий, коренастый, с очень обыкновенной внешностью, в разговоре он никак не мог обойтись без этого пафоса… И странно — у другого это звучало бы нарочито, фальшиво, а вот у него, Алеши, все было иначе, по-настоящему. И представить его себе другим невозможно.
Встретив, например, Протасевича с годовалым Аликом, он стискивал в своей руке маленькую ручонку и обращался к малышу только так:
— Ну, старик, как дела? Позволяешь своему папаше думать или начисто отучил его от этих пустых забав?
…В дороге, пока Протасевич ехал в Дворец профсоюзов на похороны, память выхватывала и восстанавливала один за другим эпизоды, связанные с Алешей.
Вспомнилось, как года три назад все они, старые друзья с женами, закатились под Новый год в лес. Прихватили с собой и выпить, и закусить, развели костер на полянке, перекликались на разные голоса с лесным эхом, пели и с разгона прыгали через огонь, который длинным горячим языком почти доставал до ветвей соседней елки.