А потом, обо всем переговорив, все и всех припомнив, все поглядев (ей обязательно покажут и дом и сад), она попрощается с ними, с их уютным, спокойным счастьем. И тогда Иван Степанович пойдет провожать ее. Мария Игнатьевна женщина разумная, ей теперь опасаться нечего, да и времени на провожанье нет. Дел полно. И она останется дома.
…Вряд ли есть где еще на свете такие уютные, все в зеленой траве-мураве, улочки, как на Холодной горе. Они пойдут по ним к той, такой же зеленой — вся в садах и траве — улочке, где пятнадцать лет назад она жила у старенькой доброй Надежды Даниловны. Остановятся перед низенькой калиткой, постоят, подумают: зайти или не зайти? Давно нет уже самой Надежды Даниловны. В тяжкие, голодные годы продала она дом и переехала в Ташкент, к сестре. Да не прижилась в том далеком хлебном городе. Через год умерла. Теперь в ее доме чужие люди. И все же, если заглянуть через калитку, можно увидеть то самое высокое крыльцо. И они с Иваном Степановичем осторожно заглянут за калитку. Потом обойдут дом с другой стороны — он стоит на углу.
— Ты помнишь, как пятнадцать лет назад некий старший лейтенант, влюбленный до потери сознания, поцеловал на этом крыльце дикую козу? — тихо спросит Иван Степанович.
— Почему дикую козу? Какую дикую козу? — удивится Наталья Алексеевна, вспоминая вдруг смутно что-то очень знакомое.
— Почему? Потому что…
— Господи! Ну конечно же дикая коза! Глупая дикая коза… Если б только вы знали, какая была она глупая, та дикая коза…
— И тот старший лейтенант тоже не умнее был…
— Почему?
— Потому, что должен был настоять на своем. Должен был сказать: «Не пущу. Не поедешь — и все тут!» А он… — Иван Степанович вытащит сигарету и чиркнет спичкой.
— Если бы он сказал это тогда, если бы сказал… — шепчет Наталья Алексеевна.
Они долго идут молча.
— Ну, скажи же мне наконец, ты счастлива? — Иван Степанович останавливается и берет ее за руку.
Она не отвечает.
— Ты мне ни разу не написала.
— Не о чем было писать, милый мой Иван Степанович.
— Ну вот и «милый». Сейчас говоришь «милый». А тогда…
А тогда… Тогда и вправду, если говорить прямо, она хотела, чтобы он женился на Марии Игнатьевне, хотя знала, отлично знала, что любит он не Марию Игнатьевну, а ее. И сама она любила другого, который тоже любил другую, не ее… Тогда она дождаться не могла, когда уедет из этого города. Тогда ее ждал институт, тогда она рвалась к себе, в свои только что освобожденные родные места. Тогда ей казалось, что впереди у нее не одна, а сто жизней. А он — он был человеком, у которого все позади. Так ей казалось. Старше на одиннадцать лет. У него была жена, от которой он ушел. Другая на ее месте посочувствовала бы ему. После ранения, вернувшись из госпиталя домой, он узнал, что жена его близка с другим человеком. Он не то что не смог простить, не то чтобы решил отомстить, — он просто не мог иначе. Не мог остаться с ней, хоть она и просила его вернуться. Потому что не всякий, даже голодный, человек может доесть с чужой тарелки. Потом Наталья Алексеевна с горечью вспоминала, какой бессердечной она была. Его судьба, его жизнь не трогали, не интересовали ее. Ему же, наверное, не так просто было встретить и полюбить другую. И он любил, ничего от нее не требуя. Веселись себе на здоровье в свои восемнадцать. Только не будь осой. Будь хоть чуточку добрее и не думай, что если человеку двадцать девять, то это все равно что сто. И замуж тебя выходить никто не принуждает (не смейся хоть в глаза). Взрослей, приглядись, привыкни — и поймешь, как все будет хорошо. Кончится война — и ты будешь учиться дальше… И будет у тебя опора и помощь.
— Не надо мне ничьей опоры и ничьей помощи. Я сама!
— «Я сама». Так упрямы только дети и дикие козы.
— Ну и пусть себе дикая коза.
— Все равно я люблю тебя.
— А мне-то что?..
Нет, она не любила. Тогда не любила.
— Ответь же мне: ты счастлива?
— Лучше про себя расскажите, Иван Степанович.
— Я — что же… У меня как будто все ничего. Мария Игнатьевна моя человек чудесный. Дети… Валерик тоже хлопец неплохой, летчиком мечтает стать… Наталка вот у нас с перцем (жаль, не повидала ее, у мамы моей в деревне гостит). Между прочим, характером в тебя. Ты была такой же дикой козой. — Чувствуется, что дочка его любимица. — И Наталка — учти! — добавляет он.
— Спасибо, — коротко говорит Наталья Алексеевна.
— А Мария Игнатьевна долго не могла простить, что имя твое дочке дал.
— И сегодня рассердится?
— Сегодня? Нет, сегодня не рассердится. Чего уж… Не за что сердиться.