Даже пишучи про смерть, Володька шутил со смертью. Газеты я послала им в тот же день, как получила письмо, но ответа не дождалась. Позднее поступило официальное уведомление в штаб нашей части: гвардии сержанту (на фронте успел получить повышение — у нас был ефрейтором) Соколу Владимиру Ивановичу за мужество и беспримерный героизм при выполнении воинского задания посмертно присвоить звание Героя Советского Союза.
…А этот идущий с краю русый парнишка с тонким, интеллигентным лицом, он тоже напоминает кого-то. Словно угадывается что-то знакомое на выцветшей, пожелтевшей фотографии. Не Марат ли Вихров из Днепропетровска? Каждую свободную минуту он проводил у нас в библиотеке. Он и Володька Сокол. Володька требовал «Крокодил» и все журналы с кроссвордами, а Марат зачитывался биографиями великих людей. Помню, однажды, когда никого не было, он достал из нагрудного кармана гимнастерки фотографию, завернутую в белый листок бумаги. Со снимка глядело милое девичье лицо.
— Нравится? — В голосе Марата звучало с трудом сдерживаемое волнение.
Все мы, довоенные девушки, не очень мудрили над своими прическами: коротко стриглись и, чтобы лучше лежали волосы, приручали их, пришпиливали заколками. Только разве самые уж сверхмодницы делали в парикмахерской шестимесячную завивку.
У Маратовой девушки, совсем как у пушкинской Татьяны, волосы спадали на плечи локонами. Они оба учились в консерватории, и она считалась одаренной пианисткой. Никогда не фантазировал Марат, не придумывал, как умел это Володька Сокол. Но тут не смог удержаться. Мечтал: вот окончится война, и он вернется в консерваторию. Они, конечно, поженятся… А потом вместе будут давать концерты (фортепьяно со скрипкой), вместе ездить по стране, а может, и за границу. Он говорил об этом здесь, в нашем ЗСП (запасном стрелковом полку), как о деле окончательно решенном. Словно не было на земле смерти, словно не было войны. Я слушала Марата и тоже забывала об этом, веря во всевластную силу любви. Обещала посылать вслед ему все ее письма, пока будут приходить на адрес полка.
О фронте говорили как о самой обыкновенной командировке.
Странно: сколько времени прошло с тех пор, а стоит вспомнить ребят из нашего ЗСП, как передо мной прежде всего возникают их характеры, повадки, а уже потом лица.
К примеру, Леня Ткаченко из Киева. Он смешил нас, придумывал всякие небылицы о своей работе зубного техника.
Были у него жена и дочь, и на нас, девчат, он смотрел как на пустое место. Таким вспоминаю я Леню, всегда в аккуратно пригнанной солдатской «амуниции» — от порыжевшей, просоленной гимнастерки до обмоток, туго затянутых, как ремни в молотилке, которые невозможно, кажется, раскрутить.
Ни Марат Вихров, ни Ленька Ткаченко никому из нас, кто ждал от них весточки, писем не прислали. Прошел слух, что погибли они в том же бою вместе с Володькой. Никаких сведений в штаб полка о них не пришло. Не всем на войне суждено было стать героями посмертно.
…Отделение направляется к проходной. И проходная там же. И казармы тоже. Только тогда, в спешке, да и стекла не хватало, в только что отбитом у немцев городе, окна были наполовину замурованы. И пробоины в стенах заделаны свежей глиной. Сегодня стены гладко оштукатурены, покрашены в спокойный серый цвет. И окна сверкают, как зеркальные.
Часовой отступает в сторону. Отделение проходит в глубь двора. А я иду дальше.
И внезапно в мысли мои, в горечь воспоминаний словно кто-то запустил камень — такой резкий, гортанный, нездешний голос:
— Дэвушка, а дэвушка или дамачка!.. Малчык у тебя или дэвачка?
«Дэвушка или дамачка» — это мини-юбочка и звонкие каблучки да в придачу тяжелая, как из металла отлитая, волна отбеленных перекисью волос. Один только поворот головы — и волна сплывает на загорелое плечико.
— Вай-вай! Вай! — Расхристанный черноусый и черноволосый Ахмет не в силах оторвать глаз от этого проходящего мимо чуда. Наверно, получил внеочередной наряд — убрать двор — и, выбрав момент, когда патруль отошел, не вытерпел (горячая южная кровь), взобрался на ограду взглянуть, что же все-таки сейчас там, за ней.