— Чтоб они сгорели с этими своими дровами, — желали мы своим хозяевам.
Но хотели или не хотели, каждый вечер мы помогали деду Митяю пилить эти самые дрова. А их было запасено и заготовлено, наверное, еще лет на сто.
— Ну вот, маленечко и потрудились. — Дед удовлетворенно вытирал шапкой лысину. — Заработали на хлеб. Хе-хе-хе!
Можно было подумать, что после этого бабка Анисья не сдерет с нас по рублю за соленый огурец.
Как-то уже зимой после ужина дед Митяй сообщил новость:
— Председатель сказал, что «выкавыренным» будут лес давать на дрова.
Слово «эвакуированные» он нарочно коверкал.
— По целой делянке. Вырубить надо. Сложить. А потом колхоз даст подводу домой привезти.
Домой? Как дрова везти, так и «домой».
Мы с Фросей переглянулись. Все было ясно.
— Кто же эту делянку вырубать будет? — повернулась к старику Фрося. Она была старше и покрепче меня. И она работала в МТС — «мэтеэсе» (сам директор, знакомясь, например, с начальством или представителем из области, так и рекомендовался: «Директор „мэтеэса“»…).
— Кто? — Дед удивленно поднял глаза (он, как всегда, не терял времени зря — подшивал соседке валенки: хоть какой, а заработок). — Как это кто?
— И правда. «Как это кто?» Справится она с такой делянкой? — И Фрося показала на меня.
— И она, и ты.
— Так я же работаю. А она и мала еще, и топора в руках держать не умеет. К тому же…
Но дед не дал Фросе договорить:
— А на теплой печке греться умеете? Сумейте и делянку вырубить.
Мы притихли. Действительно, на печку лазили каждый вечер. И теперь сидели там и щипали для бабки Анисьи перья. На этом закончился разговор о дровах. А дело началось с самого утра. Дед встал раньше обычного, наточил топор, пилу и, веселый, разговорчивый, подпоясав ремнем тулуп, объявил мне после завтрака:
— Собирайся. Пойдем. — И показал на топор: — Не рубить будет — песни петь.
А дочке Маше тоже дал задание:
— Машкя, доставай из чулана валенки.
— Какие?
— Не знаешь какие?
И Маша догадалась, принесла валенки — огромные, дырявые, стоптанные. Глаза бы мои их не видали. Дед был в хорошем настроении. Сам взял валенки у дочери, поставил греться на припечке. Ноги мои оказались благодарнее меня. Им было гораздо теплее, чем в лаптях, и они оценили доброту деда Митяя. Они пошли.
…Прошло уже больше двадцати лет, а я и сегодня помню то заснеженное, словно зачарованное, раннее утро. Иней на дубняке сверкает, переливается, звенит еле слышно. Ни шороха, ни звука, словно вымерло все кругом. Будто жизнь покинула землю, оставила ее один на один с этой волшебной красотой.
Дед показал мне мою делянку, срубил для начала несколько прутьев толщиной в палец, объяснил, где складывать дрова. А сам подался на свою делянку — получил ее как хозяин «выкавыренных».
Я взялась за топор.
Не одна я, эвакуированная, жила тогда в Мартыновке. Не одна я в то дивное утро рубила этот заколдованный лес. И не одни мои слезы замерзали на щеках от лютого оренбургского мороза.
Ходила я на эту делянку недели, наверное, две. И кажется, много уже вырубила и сложила, как учил меня дед Митяй, и можно было уже забирать дрова, когда внезапно налетел, завихрил буран. Тот самый оренбургский буран, который некогда, полтораста лет назад, чуть не сгубил по дороге в Орскую крепость дядьку Савельича с «барским дитятей» Гриневым.
Буран кружил тучи снега с такой силой, что на третий день не пошли поезда — завалило чугунку. Не приходила почта. Местные люди рассказывали, что бывали случаи, когда в такой буран человек мог погибнуть на улице и даже у себя во дворе. Не хватало сил одолеть шальной снежный шквал.
Когда наконец все стихло и успокоилось, опять встал вопрос о дровах и о лошади. Надо было просить председателя. Нам с Фросей повезло, лошадь дали в «мэтеэсе». И вот едем мы с Фросей за дровами. На свою собственную делянку. Весь в белом лес встретил нас как незнакомых. Это смутило меня. Проваливаясь по пояс в снегу, я никак не могла отыскать свою делянку.
— Хоть бы метку какую оставила или что, — удивлялась моей бестолковости Фрося.
— Метку! Я и так хорошо помню где.
— Так где же?
— Погоди, там, наверное…