Тем временем пора подумать уже и про сон.
— Давай, Мариула, и мы будем ужинать.
— Баба спит… — делает знак говорить тише Мариула.
— А мы и не станем ее будить. Пускай себе спит, — шепчу я в ответ, хотя Мариулина бабка спит в другом купе.
Мы сидим с Мариулой на моей полке, ужинаем, и она говорит мне:
— Я к тебе и завтра приду.
— Конечно, придешь.
— Я не хочу ехать в Чернигов… — помолчав, вдруг признается Мариула, и на ее худеньком смуглом личике я вижу такую взрослую тоску.
— Не хочешь? Почему?
— Баба не хочет, чтоб я у нее жила. А я хочу… — В черных глазах Мариулы закипают слезы.
— Так ты же к маме едешь. Мама будет тебя жалеть.
— Не будет… — качает головой Мариула, сдерживаясь, чтоб не заплакать. — Она теперь жалеет Николая… Ему всего один годик, — поднимает она палец.
— Ой, один годик!.. — деланным весельем пытаюсь я утишить боль в маленьком сердце.
— Николая все будут жалеть, — стоит на своем Мариула. — И мама. И…
Она не научилась еще звать папой чужого ей отца Николая. Ей придется привыкать называть его так. Она и думать еще об этом не умеет. Только чувствует сейчас, в этом поезде, который везет ее из Симферополя в Чернигов, что некому ее будет жалеть, хотя там и живут ее мама и маленький брат Николай, которому всего один лишь годик, и его отец…
Дитя человеческое.
Худенькая грустная цыганочка.
Она так доверчиво клонится к руке, приласкавшей ее, так ищет сочувствия в моих глазах, в голосе.
…Ночью я встала и вышла посмотреть, если купе не закрыто, на сонную Мариулу. Она спала на голой скамье, свернувшись калачиком, будто котенок, в ногах у бабки. А та, видать, просыпалась, потому что Мариула укрыта ее теплым коричневым платком.
Утром, не успели мы еще проснуться, как появилась Мариула.
— Вставай! Вставай! — наклонилась она к моей подушке.
Ее было не узнать!
Куда девалась вчерашняя заморенная девчушка в коротеньком ситцевом платьишке!
— Какая ты сегодня красивая!
— Как артистка! — подхватили мои соседки.
— Я — цыганка!
Мариула неуловимо грациозно, одной рукой касается своей детской талии, другую каким-то певучим движением возносит над головой, притопывает ногой, и тогда из-под ее длинной сборчатой зеленой юбки, будто снегирь, мелькает красный резиновый сапожок.
Однако Мариула отнюдь не собирается устраивать тут, в нашем сонном еще купе, танцы. Просто она демонстрирует нам свою жизнедеятельность. И действительно, вот оно, семилетнее дитя, сколько времени уже на ногах и готово в любую дорогу.
Как подобает настоящей цыганке, Мариула в длинной, в бесчисленных сборках юбке и яркой желтой кофточке. Она так идет к ее смуглому лицу и черным глазам. Природное чувство красоты подсказало ей, и Мариула не оставила без внимания свои жесткие черные волосы. Перевязала узким синим не то шарфиком, не то пояском. Надо было видеть, как завязан этот шарфик не шарфик, пояс не пояс! Небрежный узел сбоку, над маленьким ушком, а неровные концы живописно спадают на худенькое плечо. Действительно, только стать в позу и притопнуть ногой!
— Ты правда артистка, Мариула…
— Нет, я цыганка! — веселый красный сапожок снова выпорхнул из чащобы зеленых сборок. — А брошку подаришь?
Попробуй уйди от собственной природы!
— Подари-и-и… — ласкается Мариула и кладет голову на мою подушку.
— Подожди, я схожу умоюсь, и будем завтракать.
— Не хочу. Я уже позавтракала с бабой, — отказывается Мариула и просит: — Можно я буду рисовать в твоей тетради? — показывает она на мою сумку, где лежит блокнот, и достает из кармана, из недр своей шелковой зеленой юбки подаренную вчера ручку. — Я нарисую мамин дом, — берется она за работу и обещает: — Кур нарисую тебе и кота.
— Нарисуй своего брата Николая.
— Ну его, — беззлобно отмахивается Мариула, — он в штаны писает…
Действительно, о каком тут рисовании можно вести речь — при таком сраме!
Мы садимся завтракать, приглашаем Мариулу, но она ни за что не соглашается. Позавтракала с бабой. Берет только конфету, но и конфету не ест.
— Бабе отнесу, — и прячет ее в карман.
…А поезд все идет и идет. Все дальше и дальше от Симферополя, все ближе, ближе к Чернигову.
Я вышла в коридор и стала возле окна. Вскоре вышла и старая цыганка. В молодости, видать, она была красива. Старость хотя изрезала морщинами ее лицо, однако не стерла следы прежней красоты, не погасила огня в черных глазах. Они и теперь горели у нее, как раскаленные угли. Цыганка стояла у окна, смотрела, как гонится за поездом и никак не догонит его колесная дорога, как бесконечно стелется навстречу сожженная солнцем и почерневшая уже от осеннего холода степь, и на лице ее, похожем на эту бесстрастную степь, не отражалось ничего.