Петька вздыхает с шипением, «согласным звуком» и смотрит в свою тетрадь. Под сочинением красным карандашом, красивыми сердитыми буквами написано:
«Что за чепуха? Чтоб этого больше не было!»
Правильно написано. Только почему двойки нет? Надо бы и двойку, еще пожирнее первой. Петька не обидится. Сам виноват: начнет сочинение, а потом чепуха всякая лезет. Надо же просто: «У бабушки был огород…» Зачем эти всякие старики, хромой Иннокентьев, «Оскол», брючки у капитанской жены?.. Петьке хочется попросить Стеллу Ивановну, чтобы она никогда не заставляла его писать сочинения. Пусть сразу ставит двойку. Он как-нибудь исправит на диктанте или по устному. Петька и сам не станет больше писать. Все равно у него не получится, как у Зиночки-Льдинки. Ее сочинение повесят в стенгазете. Здорово у нее про родителей, все по порядку: сначала они перевыполняют план на рыбокомбинате, потом дома отец читает газету, а мать готовит ужин, потом они проверяют Зиночкины тетради, потом Зиночка помогает им мыть посуду… И никакой чепухи. Даже у Василия Степина тройка в тетради. Он на тройку сочиняет. Из него, может, тоже со временем выйдет писатель. Он такой сонный и тихий, будто всегда про себя сочиняет.
Петька вздохнул отрывисто, без шипения, и подумал: «Гласным звуком». Гласными охают девчонки, когда получат двойки, гласными они кричат, когда их хватают за косы.
Шел тихий снег, и Стелла Ивановна тихо говорила про гласные и согласные. Ее слова, такие маленькие и чистые, падали, как снежинки. Она, наверно, не любила русский язык. Ей бы только географию да географию… Вот бы приехала на Раманон — там действительно география!..
Как рассказать ей про Раманон? Подойти Петька не сможет: сразу вспотеет и замолчит. Если бы написать без чепухи, как Зиночка… Совсем немножко. Потом дать Глебу подправить. А не получится — пусть Глеб сам напишет.
Петька колеблется: написать или не писать?.. А сам видит ручей — тот самый, из которого на Раманоне берут воду, — на перекате вскипает пена, ветер выбеливает ею берег, а в струях, если наклониться и пить, мелькает форель.
Он вырвал из середины тетради листок, перегнул пополам, чтобы меньше места занимал, положил в раскрытый «Учебник русского языка» и, много раз ткнув в него сухим пером, стал писать:
«Стелла Ивановна, вы, наверно, любите географию. Приезжайте на Раманон. Раманон действительно география. Там все география. И такие ручьи есть, как вы рисуете на бумажках. Только они не черные, они зеленые, и форелька в них живет. А деревья такие пушистые, как у нас бывают, когда иней на них насядет. И сопки бывают такие колючие весной, потому что листьев еще нет. Мой дед, хромой Иннокентьев, говорит, будто листья проклевываются от любопытства посмотреть, какое солнце и какая земля. Когда я был маленьким, я думал, что в каждой почке сидит липкий зеленый цыпленок, а потом стал думать, что по лесу летают птицы и проклевывают почки. На Раманоне первым пускает листья тальник в овраге, за ним ольха. Береза и тополь зеленеют, когда я уже из школы приеду. Дед всегда говорит: „И березы рады тебе, вишь, как наряжаются“. Это он по малограмотности, я-то знаю, что деревья неодушевленные. Вы, Стелла Ивановна, когда приедете, не очень с дедом разговаривайте: он отсталый. Пусть только сделает свисток из медвежьей дудки, это он здорово умеет, и все. Отец — другое дело, отец на „Осколе“ служил. Он сам покажет маячную башню. Подниметесь когда, голова закружится. Линзу посмотрите. Даже без света на нее больно смотреть, такая блестящая. Хрустальная вся. А я покажу вам пещеру под Раманоном, которая похожа на его рот, там в прилив грохочет вода, отрывает камни. Там можно найти потом живого краба, серого, лохматого, и сварить его на берегу в ведре с морской водой. Краб станет красный и красивый. Надо ломать его лапы, ножом резать панцирь и кушать мясо. Вкусное мясо, вкуснее даже, чем в банках, которые „Снатка“ называются. Вечером бывает красиво, когда в Татарский пролив солнце тонет и ветер траву на Раманоне гладит, будто волосы гребешком ему чешет. А потом линза на маяке шевельнется, потихоньку обернется, и загорится маяк. Мигнет маяк в море, посмотрит: в порядке там все, — отдохнет немножко и еще посмотрит. Он, конечно, неодушевленный, но так кажется. Вы, Стелла Ивановна, будете сидеть и мечтать про географию… Приезжайте. Добраться до Раманона легко. Сначала на катере поедем, потом на машине, на лодке переедем речку, потом пешком десять километров. Ерунда!»
Три дня Петька носил в ранце письмо. На четвертый, когда они с Глебом, померзнув на речке, принесли домой полмешка корюшки, Петька вспомнил про него. Достал и дал прочитать Глебу. Руки у Глеба еще не отошли с мороза, он держал их в карманах и читал, согнувшись вопросительным знаком над столом.