– Мне кажется, я простудился, – с отчаянием отважился произнести он.
– Вот как? Мне очень жаль, – отвечала она. – А я как раз собиралась попросить вас открыть окно.
– Боюсь, у меня малярия, – прибавил он, слабо стуча зубами не столько от страха, сколько из желания подкрепить свою выдумку.
– У меня в сумке есть немного бренди, не могли бы вы снять ее с полки? – сказала его собеседница.
– Ни за что на свете… то есть я хотел сказать, я против этого никогда ничего не принимаю, – искренне заверил он ее.
– Вы, верно, заболели в тропиках?
Теодорик, чье знакомство с тропиками ограничивалось ежегодной коробкой чая от дядюшки Цейлона, почувствовал, что даже малярия не держится у него. А что, если, подумал он, по крупицам изложить ей истинное положение дел?
– Вы боитесь мышей? – решился он, еще более, насколько возможно, покраснев.
– Нет, если их не так много, как тогда, когда они съели епископа Хатто.[4] А почему вы спрашиваете?
– Одна забралась мне под одежду, – произнес Теодорик голосом, показавшимся ему едва знакомым. – Мне было весьма не по себе.
– Должно быть, это так, если вы любите, чтобы одежда плотно прилегала к телу, – заметила она. – Однако у мышей оригинальное представление о комфорте.
– Я вынужден был избавиться от нее, пока вы спали, – продолжал он. Затем залпом проговорил: – А избавляясь от нее, я оказался вот в таком… состоянии.
– Ну что вы, избавление от маленькой мышки никак не может вызвать простуду, – воскликнула она с веселостью, которую Теодорик счел неуместной.
Она явно что-то отметила в его неловком положении и теперь посмеивалась над его замешательством. Казалось, вся кровь бросилась ему в лицо, и в душе его хуже тысячи мышей расползлись муки унижения. А затем, когда он пустился в размышления, на смену унижению заступил настоящий ужас. С каждой минутой поезд все стремительнее приближался к переполненной людьми, оживленной конечной станции, где вместо этого парализующего взора, направленного на него из дальнего угла купе, на него уставятся десятки любопытных глаз. Оставалась еще одна хрупкая отчаянная возможность, судьбу которой должны были решить последующие несколько минут. Его попутчица может вновь погрузиться в благословенный сон. Но по мере того как пролетали, отдаваясь нервной дрожью, минуты, возможность эта угасала. Время от времени Теодорик украдкой посматривал на нее, однако всякий раз обнаруживал лишь бдительное бодрствование.
– Похоже, мы приближаемся к цели, – вскоре заметила она.
Теодорик тоже подмечал со все нарастающей тревогой мелькающие за окнами ряды дымовых труб, торчавших над небольшими уродливыми домишками, что предвещало сигнал к действию. Словно загнанный зверь, поднятый из логовища и яростно бросающийся в надежде на кратковременную передышку в первое попавшееся убежище, он отбросил плед и принялся торопливо натягивать на себя скомканную одежду. Он чувствовал, что за окном проносятся скучные пригородные станции, ощущал удушье и стеснение в груди, слышал ледяное молчание в том углу, куда не осмеливался взглянуть. Затем, когда он опустился на свое место в одежде и почти в забытьи, поезд замедлил ход и пополз к остановке, и тут женщина заговорила.
– Будьте столь любезны, – обратилась она к нему, – найдите мне носильщика и помогите взять такси. Я понимаю, что вам нездоровится, и я чувствую себя неловко, беспокоя вас, но, будучи слепой, я всегда обращаюсь за помощью, когда приезжаю на железнодорожную станцию.
4
Речь идет об архиепископе Майнцском Хатто, бывшем наиболее видным духовным лицом во Франкском государстве на рубеже IX–X вв. Согласно легенде, он был съеден мышами.