Тобиас мрачно смотрит на цистерну.
— Она пуста, — говорит он. — Было открыто сливное отверстие.
— Тобиас, — тихим голосом говорит Марта, — там на балконе кто-то есть. Стоит на перилах.
Это Лизи, ее длинные черные волосы в беспорядке распущены по плечам. Она раскачивается, стоя на поручнях балкона, словно не решается прыгнуть вниз.
Тобиас ругается и бежит в дом.
— Он не успеет! — охает Марта.
Я бегу под балкон и смотрю на нее снизу вверх, такую маленькую и невероятно бледную, покачивающуюся на краю перил.
— Лизи! — кричу я. — Стой на месте! Не шевелись! Тобиас тебя сейчас снимет!
Лицо у нее мокрое от слез.
— Тобиас, — одними губами произносит она и, подняв две руки над головой, клонится еще больше в мою сторону.
В этот момент за ее спиной появляется Тобиас, его крепкие руки ловят девушку, и он сдергивает ее назад, на себя.
Когда мы подбегаем к ним, он прижимает ее к груди и укачивает, издавая какие-то тихие звуки, как будто успокаивает маленького ребенка. Лизи рыдает. Это первое проявление настоящих эмоций с ее стороны, которое я вижу в последнее время.
— Мне не удалось, — повторяет она. — У меня должно было хватить смелости, чтобы прыгнуть.
***
Мне приходит в голову, что у нас с Тобиасом у каждого есть свои способы бегства от реальности. Они таковы.
Я: Борюсь с мышами. Готовлю еду. Сад-огород. Раскладываю что попало по банкам.
Тобиас: Уходит в свою студию звукозаписи. Пишет музыку. До последнего времени флиртует с Лизи.
Наши совместные пути отхода: Черный юмор. Делаем вид для самих себя, что с нашим ребенком все в порядке. Допускаем всякие безумства.
Я задумываюсь над тем, не являются ли приступы Фрейи тоже своего рода бегством. Я часто замечала, что они проходят тяжелее, когда она в стрессе или перегружена, — возможно, они срабатывают как некий предохранительный клапан, позволяющий ее мозгу отключаться тогда, когда он уже не выдерживает.
Этим летом во второй раз к нам приезжала скорая помощь на пожарной машине. На этот раз вызов был для Лизи. Сначала я переживала, что они не воспримут наш звонок всерьез. Но, поговорив с ней по телефону с целью оценить ее состояние, французская служба экстренной помощи снова сработала оперативно.
Вместе со спасателями приехал дежурный работник социальной службы — материнского вида женщина, с которой у Лизи, похоже, мгновенно установился контакт. Она сообщила нам, что состояние Лизи оценено как склонность к самоубийству и ей будет обеспечен соответствующий стационарный уход в специализированном учреждении при центральной больнице Монпелье.
В последний раз я увидела ее, когда она, укутанная в теплозащитное покрывало из фольги, прижимаясь к женщине из социальной службы, пытается объяснить, почему она опустошила цистерну. Объяснение это довольно бессвязное — что-то насчет принесения какой-то жертвы, — но все это, похоже, сводится просто к примитивному крику о помощи. У нее никогда не было ни малейшего намерения нанести вред Фрейе.
— У нее обязательно должен кто-то быть. Если не семья, то хотя бы друзья, — говорит всегда практичная Марта. — Анна, мы должны посмотреть ее вещи.
— Это выглядит как вторжение в частную жизнь, — говорю я.
Мы прожили рядом с Лизи несколько месяцев, но ничего о ней не знаем. Глядя в прошлое, я изумлена тем, что мы никогда не понимали, никогда не замечали за всем этим дымом и зеркалами ее чудаковатую, обманчиво прозрачную личность.
Итак, мы с Мартой виновато осматриваем ее морской контейнер, перебираем ароматические палочки, магические кристаллы, четки и пакетики с гималайской горной солью. Но ни одной семейной фотографии здесь нет, не говоря уже о каком-то адресе.
Тобиас лишь ненамного обошел нас, проверяя ее электронную почту: он нашел только одно письмо из агентства по размещению детей в приемные семьи в США, где ее просили с ними связаться. После долгого обсуждения мы послали короткий ответ на него, указав больницу, в которую ее поместили.
— Мне следовало бы поехать с ней на скорой помощи, — говорю я. — А так это вроде как подтверждает ее мнение, что никому до нее нет дела.
— Даже не думай об этом, — говорит Марта. — Ты не можешь брать на себя ответственность за каждого беспризорного.
— По крайней мере, я должна хотя бы съездить навестить ее.
Но мысль о том, что нужно снова ехать в Монпелье и обратно, мне невыносима.
— Если быть до конца откровенной, проблем у тебя по жизни и так больше чем достаточно, — говорит Марта. — К тому же ты нужна Фрейе здесь.
***
Невообразимо сложно выживать в этом месте в августе, не имея воды в кране. Марта как член нашей команды не ропщет: она носит грязную посуду мыть к речке и делает вид, что не обращает внимания на то, что не может как следует вымыть голову. Из-за беременности я боюсь поднимать тяжелое, так что задача наполнения двадцатипятилитровых канистр питьевой водой из коммунального крана в Рьё тяжелым бременем ложится на Тобиаса. Мы все купаемся в реке каждый день, и я часто обтираю Фрейю губкой, смоченной драгоценной питьевой водой, опасаясь что в реке она может простудиться или у нее может расстроиться желудок. Мы доведены до крайности и с нетерпением ожидаем, когда придет дождь и мы вздохнем свободно.
***
Сегодня в Рьё праздник. Пока что это самый жаркий и самый тяжелый день в нынешнем году, невообразимо душный и почти невыносимый. Небо уже не голубое — оно иссушено и имеет злой белесый цвет. К нам идет гроза, но такое впечатление, что она не разразится никогда.
На огороде я не могу удержаться, чтобы не взглянуть на свой компост. Я осторожно поднимаю вилами соломенный покров, и на поверхности показываются тысячи и тысячи личинок. Из собранного Людовиком разлагающегося сырья уже зародилась новая жизнь, но вид ее мне совершенно не нравится.
Мы собираемся у передней двери дома как раз тогда, когда ласточки вылетают, чтобы начать ранним вечером охотиться на насекомых. Ласточки обожают всяких мошек, так что, думаю, мы обязаны за их авиационное шоу нашим многочисленным жукам.
Мы спускаемся туда, откуда виден приткнувшийся у подножия холма Рьё, и ненадолго останавливаемся, чтобы полюбоваться золотисто-красным сиянием его каменных домов, освещенных лучами садящегося солнца. Появившиеся в долине внизу длинные тени похожи на тянущиеся к ним черные пальцы.
Ко времени, когда мы добираемся до места, эти тени уже поглотили Рьё. Сейчас деревня освещена яркими цветными огнями. На площади аккордеонист в берете и повязанном вокруг шеи красном платке играет традиционные chansons. Под деревьями танцует несколько пар. Двое мужчин лопатой размешивают в громадном железном чане moules[86], которые жарятся на открытом огне. На вертеле крутится целая свинья, а вокруг стоит толпа мужчин, которые, наблюдая за этим, прихлебывают анисовый ликер и дают разные советы.
Мы робко стоим возле барбекю.
— Странно. Что-то Жульена не видно, — говорит Тобиас. — Как и Людовика.
Я испытываю приступ разочарования. «Это не из-за Жульена», — говорю я себе.
Мы не видим никого из наших знакомых. Местные мужчины игнорируют нас, и мы чувствуем себя здесь туристами.
— Как думаешь, сюда можно только по приглашению? — спрашиваю я Тобиаса. — А Людовик вообще приглашал нас специально? Не уверена, что нам следует быть здесь: все это выглядит как мероприятие для очень близких друзей.
Я подхожу к трем взрослым людям и нахально обращаюсь к ним.
— А вы кто такие? — спрашивают они нас. — Откуда вы?
— Ле Ражон, — говорю я, после чего все собираются вокруг нас, чтобы поцеловать и поприветствовать — это, собственно, и есть специальное приглашение.
Затем появляется Людовик, в кои-то веки должным образом вымытый и в чистой одежде. Увидев нас тут, он сияет.
— Ах, значит, вы все-таки выбрали прийти сюда и быть с людьми с гор, — говорит он. — И не польстились на танцующих девушек из долины.