Мы договорились, что возьмем Фрейю с собой на сканирование, чтобы не оставлять ее с Мартой, а по пути заедем в Эг пообедать.
— Я оставлю свой запрос в мэрии, пока они не закрылись на обеденный перерыв, — говорю я как раз, когда на площади к нам подходит Людовик.
В руках у него букет гвоздик. В походке его появилась новая упругость, он кажется чище, а его охотничья шляпа выглядит просто подозрительно: как будто ее чистили щеткой.
— Я иду в кафе к Ивонн, — говорит он. — Надеюсь, что она будет gentille[90].
— Людовик… не хотите ли вы сказать, что…
— Я написал ей письмо. Может я и старый, но я солдат. Я знаю, как вести военные действия.
— Пойдем, — говорит мне Тобиас, — ты можешь отдать свое досье и позже. Прямо сейчас самое главное в нашей жизни — это, понятное дело, выяснить, что он написал в своем письме.
Мы идем за Людовиком в кафе Ивонн. Он с поклоном вручает ей свои гвоздики, а затем усаживается за бывший столик Жульена — самый ближний к барной стойке.
— Блюдо дня сегодня — museau de porc. Нос свиньи, — говорит Ивонн, которая выглядит очень уставшей.
Как раз в этот момент в кафе заходит Жульен. Он смотрит на меня и, похоже, колеблется, готовый тут же выйти. Но когда он замечает Людовика, то явно передумывает и садится как можно дальше от нас. Ивонн игнорирует его.
— Пожалуйста, Ивонн, — говорит Жульен, — не могла бы ты подойти сюда и обслужить меня?
— Я получила письмо от поклонника, — с вызовом говорит Ивонн, обращаясь, правда, к нам. — Я вам его прочту: «Ты прекрасно готовишь. Ты очень красивая. Мы с тобой оба одиноки. Я хочу предложить тебе выйти за меня замуж, а также мои виноградники и дом». — Людовик самодовольно ухмыляется и приподнимает край шляпы. — Что ж, — говорит Ивонн, — стиль, возможно, и не самый изысканный, но зато сразу переходит к делу. В отличие от некоторых.
За едой мы с Тобиасом снова начинаем ссориться. УЗИ нужно проходить в центральной больнице Монпелье, и, пока мы там будем, я хочу навестить Лизи.
Я чувствую себя виноватой, что не сказала Тобиасу о страсти Лизи к нему раньше и что не сделала ничего, чтобы как-то помочь ей. Я считаю, что поддержать ее — это наш долг. Но, к моему огромному удивлению и раздражению, Тобиас против этого визита. Причины я понять не могу. Он ведет себя по отношению к ней как-то робко, как будто она чем-то держит его.
К тому времени, когда приносят наш кофе, мы уже допререкались до точки и затихли. Я раздраженно смотрю в окно и вижу мэра, который шагает через площадь. Муниципалитет закрыт на обеденный перерыв, но если побежать, то я смогу передать ему свое досье лично в руки. Я догоняю его возле мемориала жертвам войны.
— А, англичанка, которая вдыхает в Ле Ражон новую жизнь, — говорит он мне. — Вам сейчас хватает воды?
Я киваю и смущенно улыбаюсь, а сама думаю, какие именно слухи докатились до него относительно событий в Ле Ражоне.
— Я слышал, что вы открываете кулинарную школу. Розе бы это очень понравилось. Она умела великолепно готовить.
Я вздрагиваю.
— Вы знали… Розу?
— Конечно. Все люди моего возраста знали ее. Она была моей учительницей, когда я ходил в maternelle[91].
Мы оба машинально смотрим на памятник. На нем также есть имя Розы. Оно записано отдельной строчкой, сразу под списком партизан, которые погибли при нападении немцев. «Роза Доннадье, герой Сопротивления. 1944».
— Вы не должны верить всем этим легендам про маки, — говорит мэр. — Конечно, через фильтр времени многие вещи идеализируются. Но, поскольку вы иностранка, вам я могу откровенно сказать, что в конце там появилось много грязи. В последнюю минуту к ним примкнули всякие подонки общества, которые хотели доказать, что они во время войны были на правильной стороне баррикады. Там были информаторы, много доносов. Были инциденты…
— Инциденты?
— Там был один парень из Эга, немного bavard[92]. Он проболтался немцам, что в этом районе есть маки. Не думаю, что он сделал это умышленно, но кто-то его подслушал. Маки поймали его, отвели в лес и загнали под ногти бамбуковые щепки.
— О господи! Неужели и Роза имела к этому какое-то отношение?
Сама того не замечая, я затаила дыхание, пока он не ответил:
— О нет, вовсе нет! Она была необыкновенной женщиной, — и я слышу собственный облегченный выдох. — Лучше, чем ее сын, — добавляет он.
— Но ведь Людовик тоже был героем Сопротивления, разве не так? По крайней мере, у него есть медали.
— Они получены тогда, когда мы пошли сражаться на север, уже в конце 1944-го. После того, как… — Мэр замолкает, и выражение его лица становится непроницаемым. — Но я не люблю говорить о таких неприятных вещах. Вокруг этого ходят всякие слухи. Когда увидитесь с ним в следующий раз, сами спросите у него, как умерла его мать.
Сколько я ни стараюсь, больше не могу вытянуть из него ни слова.
— Я принесла вам досье для открытия школы, — говорю я. — Но должна признать, я немного волнуюсь, что они могут не дать мне на это разрешение. Потому что у нас нет централизованного водопровода.
— Тут у нас, — говорит он, — мы стараемся не выносить сор из избы. Если плановый отдел не спросит про воду, вы не обязаны заострять на этом их внимание. От себя я добавлю сопроводительную записку, где будет сказано, что, как я считаю, кулинарная школа будет способствовать развитию туризма. Это будет хорошо для нашего региона.
***
По дороге в Монпелье наш с Тобиасом спор насчет Лизи возобновляется. Он тянется без особого энтузиазма, по кругу, пока мы не доезжаем до шлагбаума при въезде на автостраду, где к нам подходит худая, слегка сутулящаяся молодая женщина. Я думаю, что она попрошайничает, но вместо этого она спрашивает:
— Могли бы вы подвезти меня до Монпелье?
— Конечно, — без колебаний отвечает Тобиас. — Мы с удовольствием подбросим вас. А с какой целью вы туда едете?
— Из-за бабушки. Она там в доме для престарелых. Хочу навестить ее.
С виду она очень нервничает. В ее поведении чувствуется некая странность, какая бывает у людей, которые пытаются раздобыть деньги на наркотики: они озабочены вовсе не тем, о чем они вам говорят. Но денег она у нас не попросила.
Я предлагаю ей сесть на переднее сиденье, тогда как сама, скрючившись, устраиваюсь сзади, рядом с Фрейей, на всякий случай взяв в руку винную бутылку в качестве оружия. Тобиас, напротив, спокоен и расслаблен; очень скоро он разговаривает ее настолько, что она рассказывает нам историю своей жизни.
— Я работаю в конторе для физически и умственно неполноценных людей, — говорит она. — По правде говоря, я и сама неполноценная. У меня есть проблемы. Все дело в моем мозге: он работает не так, как у других.
«Возможно, — размышляю я, — Франция — хорошее место для людей со всякими расстройствами. У этой девушки есть работа и своя жизнь. В Англии она вполне могла бы оказаться на улице».
Тобиас улыбается ей своей ободряющей улыбкой, и я чувствую, что его обаяние срабатывает. Она преображается прямо на глазах и раскрывается перед нами.
— Я уже говорила вам, что я вдова? Мой муж тоже был инвалидом. Мы познакомились с ним на работе. Он умер восемь недель назад.
Без всякого перехода она начинает плакать. Тобиас тянется к ней и похлопывает ее по руке.
Мы высаживаем ее перед домом для престарелых в центре Монпелье и смотрим, как ее сгорбленная фигурка неуверенной походкой идет к двери.
— Бедняжка, — говорю я.
— Послушай, — устало говорит Тобиас, — если ты хочешь после УЗИ навестить Лизи, давай. Ты права. Мы несем ответственность за нее. Но я думаю, что это не очень удачная мысль, чтобы я тоже пошел с тобой. Я, между прочим, думал и беспокоился насчет своего… поведения.